Джеймс Роллинс - Кровавое евангелие
Рун знал, что сам Елеазар отрешился от очень многого ради этого мира, — и знал также, что сейчас мысленный взор Елеазара обращен в его прошлое.
Рун сунул руку в глубокий карман своей сутаны и вытащил из него куклу, которую подобрал в усыпальнице в Масаде. Кукла, сшитая из кожи, затвердевшей от времени, была изорвана и изношена донельзя, одного глаза не хватало. Он положил этот маленький, но причиняющий сильную боль предмет на открытую ладонь старца.
Елеазар прожил уже столько времени, что больше походил на статую, чем на любого из отшельников, — в малоподвижных чертах его лица и в фигуре преобладала твердость, более свойственная мрамору, чем плоти. Но теперь эти каменные пальцы дрожали, едва осмелившись коснуться маленькой потрепанной игрушки. Не рассматривая и не ощупывая ее, Елеазар поднес ее к груди и плотно прижал к ней, словно это был ребенок, которого он горестно оплакивал.
— Она страдала? — спросил он.
Рун думал сейчас о том маленьком тельце, висевшем на стене в Масаде, пригвожденном к ней серебряными арбалетными стрелами, которые, должно быть, жгли ее до последнего вдоха.
— Она умерла, служа Христу. Душа ее покоится в мире.
Потом Рун встал и ушел от Воскресшего. Ушел один, унося с собой свою печаль.
Уходя, он заметил блеск в мраморной щели.
Елеазар склонил голову.
Горестная слеза упала на испачканное кукольное личико и растеклась по нему.
Глава 66
29 октября, 06 часов 15 минут
по центральноевропейскому времени
Святилище под базиликой Святого Петра, Италия
Рун, зажав в руке молот, бежал со всех ног во тьме. Минуло уже много веков с того времени, когда его ноги последний раз ступали по этому темному, как ночь, туннелю, но сейчас путь расстилался перед ним, как если бы его тело всегда знало, что снова очутится здесь.
Он опустился глубже отметки, на которой располагался храм отшельников, на такую глубину отваживались опускаться немногие. Здесь он когда-то спрятал свою величайшую тайну. Корца обманул Бернарда; он нарушил данные им обеты; он раскаялся в этом, но всего этого оказалось недостаточно.
И вот теперь его грех оказался тем, что, возможно, спасет его.
Рун остановился перед безликой стеной, провел по ней рукой, но не почувствовал никаких стыков. Четыре столетия назад он заделал все тщательно.
Подняв молот над головой, Рун ударил им по стене. Камень загудел от такого удара. И поддался. Совсем чуть-чуть, но все-таки поддался.
Корца бил и бил, снова и снова. Каменные блоки крошились и крошились — пока наконец не появилось небольшое окошечко. Он едва мог бы пролезть через него, но этого ему было достаточно.
Корца пролез через этот каменный лаз, не обращая внимания на то, как сильно царапают его кожу острые края камней. Ему надо было попасть в темную комнату за этой стеной.
Попав в нее, он зажег свечу, предусмотрительно взятую с собой. Запах меда и пчелиного воска поплыл по комнате, забивая запахи камня, застоя и разложения.
Бледно-желтое пламя отражалось от полированной поверхности черного мраморного гроба.
Приоткрыв крышку, Рун опустил ее на грубые камни пола.
Запах священного вина поплыл по воздуху. Влажная черная поверхность, казалось, поглощала свет.
Перед тем как достать то, что было в гробу, Рун, сложив ладонь и зачерпнув ею вина, выпил его. Ему потребуется каждая капля этого святого, дающего силу напитка, для того чтобы выполнить намеченную задачу. Но перед тем, как приложить силы, он, как обычно, вспомнил об епитимии.
Рун шел в Рим. Недели беспрерывных дневных и ночных переходов по холодным и темным горным тропам вконец разбили его башмаки, а затем и ноги. Когда он не мог идти дальше, то отыскивал убежища в отдаленных горных церквях, подкреплялся глотком вина, после чего снова выходил во враждебный к нему мир.
Бернард встретил его в Риме и привел в подземную глубину под базиликой Святого Петра, где осмеливались появляться только старейшие члены их Ордена. Там Рун и исполнял наложенную на него епитимию. Он голодал. Он молился. Он истязал себя. Но ничто из того, что он делал с собой, не облегчало бремени и позора его греха.
Через десять лет Бернард снова послал его в мир, населенный людьми: на этот раз с новой миссией в замок Сашице, чтобы окончательно избавить мир от последствий содеянного им греха.
Вооруженные люди, окружавшие его, держали мечи наготове. На их лицах постоянно присутствовал страх, он слышался и в частом биении их сердец. И у них были все основания бояться.
Палатин[92] и графы не спускали настороженных глаз со своих людей, поскольку опасались того, что в нужную минуту эти люди попросту не смогут их спасти. Да те и не могли этого сделать. А Рун мог. Он молился о том, чтобы судьба лишила его сил для этого. О том, чтобы рассказы оказались ложными. О том, чтобы причиной этого не была его неправедная любовь.
Но он слышал и другие рассказы… о жутких опытах, проводимых глубокими ночами, с намеками на то, что ее зверства осуществлялись во имя каких-то ужасных дел, в чем ей немало помогали и показной ум, и ее искусство врачевания — но и то и другое служило низменным целям. Это пугало его больше всего — часть ее подлинной натуры, живущей внутри этого чудовища, и привела сейчас к ужасным результатам.
Когда они добрались до входа в замок, мужчины встряхнулись, их частое дыхание оставляло в воздухе белые облачка пара.
Палатин постучал в прочную дубовую дверь, способную выдержать длительную осаду с использованием стенобитных орудий. В этот момент Рун молил Бога о том, чтобы никто не отозвался на стук и они волей-неволей вынуждены были бы отложить осаду замка. Но Анна открыла дверь. Родимое пятно все еще портило ее лицо, но не будь его, ее вряд ли можно было узнать. Тощая, как скелет, покрытая шрамами, она, несмотря на пронизывающий холод, была одета всего лишь в грязную тонкую сорочку.
Палатин с силой распахнул дверь во всю ширь. Внутри царила непроглядная темень, но обоняние подсказало Руну, что они там найдут. Он уловил доносившийся откуда-то слабый запах гниющей ромашки.
Граф Зрини ориентировался на ощупь в свете факела. Запах горящей смолы явно указывал на пирушку со смертью.
Палатин взял факел и вошел в замок. Свет факела падал на молодую девушку, неподвижно застывшую на каменном полу. Ее белое тело было сплошь в кровоподтеках. Замерзшая кровь была на ее запястьях, на шее, между ее бедер.
Палатин осенил себя крестным знамением.
Стоявшего позади него солдата вырвало в снег. Рун, сняв с себя сутану, накрыл ею тело. Но церковь не располагала достаточным количеством сутан, чтобы скрыть этот позор. Это он убил девушку, без сомнения, он — это было столь же бесспорно, как если бы он сам вскрыл ее горло.
В нескольких шагах в глубине комнаты сидели еще две девушки, прижавшись друг к другу под грязным деревянным столом. В брюнетке еле теплилась жизнь. Биение ее сердца становилось все реже и слабее. Корца опустился на колени перед ней и произвел соборование перед смертью.
— Спасибо, падре, — прозвучал хриплый голос из разорванного горла темноволосой девушки.
Он стыдливо опустил глаза. Эти смерти отягощали его сознание, равно как и смерти всех тех, кого убила Элисабета. Любовь сангвиниста приносит только смерть и страдания.
Солдат, взяв на руки оставшуюся в живых, перенес ее к камину, который почти не горел. Он накрыл ее своей шинелью и раздул огонь, его внимание целиком было поглощено этим делом. Рун закрыл глаза ее подруги, отошедшей в мир иной. Они обе выглядели настолько юными, что их скорее можно было принять за девочек.
По замку пронесся пронзительней крик. Палатин склонил голову к плечу, словно определяя место, откуда прозвучал крик. Руну это место было хорошо известно — личные покои Элисабеты.
Он встал с колен и пошел туда.
Один из вооруженных людей последовал за ним, идя примерно на шаг позади. Палатин, казалось, утратил всякое желание руководить этим действом и с безучастным видом топтался позади. Элисабета однажды обратилась к нему, назвав кузеном. Палатин выбрал других дворян в свою свиту из-за их родственных отношений с нею. Каждый из них был женат на одной из ее дочерей. Ей предстоит предстать перед знатью, как этого требует ее положение.
Рун распахнул дверь спальни Элисабеты. Там в темном углу навзрыд плакал какой-то ребенок. Другой ребенок, девочка, стоял в клетке, забранной прутьями с острыми шипами, висящей высоко в воздухе. Под ней стояла нагая Элисабета. Двое слуг раскачивали клетку из стороны в сторону, при этом нежное тело девочки колотилось то одним, то другим боком о заточенные шипы. Розовые брызги летели на белую кожу Элисабеты.
