Роберт Ладлэм - Ультиматум Борна
Мари была так парализована ужасом, что не могла пошевелиться. Все смешалось, ураган ледяных частиц врезался в ее лицо с такой силой, что она не могла ни думать, ни искать смысл. Потеряв контроль, она упала на колени, потом рухнула на улице, крича:
— Мои дети… о, Боже , мои дети!
– Наши дети, — сказал Джейсон Борн, чей голос не был похож на голос Дэвида Вебба. — Мы убираемся отсюда, понимаешь?
— Да… да! — Мари неловко, болезненно подогнула под себя ноги и поднялась с помощью мужа, которого она и знала, и не знала. — Дэвид?
— Конечно, Дэвид. Пойдем!
— Ты меня пугаешь…
— Я сам себя пугаю. Идем! Бернардин дал нам выход. Беги за мной; держись за мою руку!
Они побежали по улице Риволи, свернули на восток на бульвар Сен-Мишель и бежали, пока присутствие парижских прохожих в их nonchalance de jour[102] не дало им понять, что они уже в безопасности от ужасов «Мориса». Они остановились в переулке и держали друг друга.
— Зачем ты это сделал? — спросила Мари, обняв ладонями его лицо. — Зачем ты убежал от нас?
— Потому что мне лучше без вас, и ты это знаешь.
— Раньше было не так, Дэвид… или Джейсон?
— Имена не имеют значения. Мы должны двигаться!
— Куда?
— Какая разница? Но мы можем двигаться, и это важно. Есть выход. Бернардин дал его нам.
— Старый француз?
— Давай не будем говорить о нем, ладно? По крайней мере некоторое время. Я и так разрываюсь.
— Хорошо, не будем говорить о нем. И все же, он упомянул Капуцинов — что он имел в виду?
— Это наш выход. На бульваре Капуцинов ждет машина. Это он и пытался мне сказать. Идем!
Они мчались из Парижа на юг в неприметном «Пежо», выбрав Барбизонское шоссе, ведущее к Вилинью-Сен-Джордж. Мари сидела, прижавшись к мужу, ее ладонь лежала на его руке. Однако она с болью ощущала, что тепло, передаваемое ею, вопреки ожиданиям не возвращается ей в той же мере. Только часть напряженного человека за рулем была ее Дэвидом; остальная часть была Джейсоном Борном, и он был сейчас главным.
— Ради Бога, поговори со мной! — воскликнула она.
— Я думаю… Зачем ты приехала в Париж?
— Боже правый! — взорвалась Мари. — Чтобы найти тебя, чтобы помочь тебе!
— Уверен, ты сочла это правильным… Хотя это и не так, видишь ли.
— Снова этот голос, — протестовала Мари. — Этот проклятый бездушный тон! Кем ты себя возомнил, чтобы так говорить? Богом? Просто говоря — это не так, грубо говоря — у тебя проблемы с памятью, дорогой мой.
— Только не о Париже, — возразил Джейсон. — Я помню все, что связано с Парижем. Все.
— Твой друг Бернардин так не думал! Он сказал мне, что ты бы ни за что не выбрал «Морис», если бы помнил.
— Что? — Борн кратко, резко глянул на свою жену.
— Подумай. Почему ты выбрал — а ты ведь выбрал — именно «Морис»?
— Не знаю… Не уверен. Это отель; я просто вспомнил его название.
– Подумай . Что произошло много лет назад у «Морисе» — прямо у входа?
— Я… Я знаю, что-то было… Ты?
— Да, любимый, я . Я остановилась там под вымышленным именем, и ты пришел, чтобы со мной встретиться, и мы дошли до газетного киоска на углу, где в один кошмарный момент оба поняли, что моя жизнь больше никогда не будет прежней — с тобой или без тебя.
— О, Боже, я забыл! Газеты — твоя фотография была на всех первых страницах. Ты была канадским чиновником…
– Сбежавшим канадским экономистом, — поправила Мари, — преследуемым властями по всей Европе за многочисленные убийства в Цюрихе, а также за кражи многих миллионов из швейцарских банков! Такие заголовки никого не оставляют в покое, правда? Их можно опровергнуть, может быть доказана их полная ложность, но всегда останется сомнение. Нет дыма без огня. Мои собственные коллеги в Оттаве — дорогие, близкие друзья, с которыми я работала годами — боялись даже разговаривать со мной!
— Минутку! — воскликнул Борн, снова стрельнув глазами на жену Дэвида. — Эти обвинение были фальшивыми — тредстоунская уловка, чтобы выйти на меня — ты тогда это поняла, а я — нет!
— Конечно, я поняла, потому что твои мысли витали в таких высотах, что ты не мог этого видеть. Это не имело тогда значения, потому что я своим аналитическим умом тогда уже приняла решение — умом, который готова сравнивать с твоим каждый день в неделю, мой милый профессор.
– Что?
— Следи за дорогой! Ты пропустил поворот, точно как пропустил поворот к нашей хижине всего несколько дней назад — или это было годы назад?
— Что за чертовщину ты несешь?
— Та маленькая таверна, в которой мы остановились загородом в Барбизоне. Ты вежливо попросил их разжечь огонь в столовой — хотя кроме нас там больше никого не было. Это был третий раз, когда я увидела сквозь маску Джейсона Борна кого-то другого, кого-то, в которого я все глубже влюблялась.
— Не делай этого.
— Я должна, Дэвид. Хотя бы ради себя. Я должна знать, что ты еще есть.
Молчание. Разворот на шоссе, и водитель утопил акселератор в пол.
— Я здесь, — прошептал муж, подняв правую руку и прижимая к себе жену. — Не знаю, на сколько, но я здесь.
— Торопись, милый.
— Постараюсь. Я просто хочу держать тебя в руках.
— А я хочу позвонить детям.
— Теперь я целиком здесь.
Глава 28
— Либо ты добровольно расскажешь нам все, что мы хотим знать, либо отправишься на такую химическую орбиту, о которой твои хитрые специалисты даже и не слышали вместе с доктором Пановым, — сказал Питер Холланд, директор Центрального разведывательного управления, жестким и ровным, как полированный гранит, голосом. — Дай-ка я более подробно опишу тебе те крайности, на которые с удовольствием пойду, если ты предоставишь мне хоть малейший повод, ведь я приверженец старой школы, paisan. Мне наплевать на правила, если они благоприятствуют всяким отбросам. Будешь вешать мне лапшу на уши — и я похороню тебя живьем в ста милях от Хаттераса в корпусе торпеды. Понятно выражаюсь?
Левая рука и правая нога capo subordinato были в гипсе. Он лежал на кровати в опустевшей палате Лэнгли, опустевшей после того как дэ-це-эр велел всему медицинскому персоналу уйти из зоны слышимости ради их же безопасности. И без того пухлое лицо мафиози стало еще больше из-за опухолей вокруг глаз и распухших губ — таковы были последствия удара головой о приборную доску, когда Мо Панов направил машину в мэрилендский дуб. Он поднял глаза на Холланда, потом перевел тяжелый взгляд на Александра Конклина, сидевшего на стуле и вертевшего в нервных руках неизменную трость.
— Вы не имеете права, мистер Большая Шишка, — мрачно ответил мафиози, — потому что права есть у меня — понимаете, о чем я?
— У доктора тоже были права, а ты их нарушил — Боже правый , как ты их нарушил!
— Я не обязан говорить без своего адвоката.
— А где, черт возьми, был адвокат Панова? — вскричал Алекс, ударив тростью в пол.
— Система работает не так, — протестовал пациент, пытаясь негодующе поднять брови. — Кроме того, я был добр к доку. А он воспользовался моей добротой, да поможет мне Бог!
— Да ты просто смешон, — сказал Холланд. — Как карикатура. Здесь нет адвокатов, linguine , только мы трое. И торпедный корпус в твоей ближайшей перспективе.
— Чего вы от меня хотите? — вскричал мафиози. — Что я знаю? Я просто делаю, что мне велят, как делал мой старший брат — да покоится он с миром — и мой отец — да покоится он тоже с миром — и, возможно, его отец тоже, о котором я ничего не знаю.
— У вас это семейное, — заметил Конклин. — Паразиты никогда не покидают свою кормушку.
— Эй, попридержи язык: ты говоришь о моей семье, и это не следует делать, о чем бы, мать твою, ты ни говорил.
— Мои извинения вашей родословной, — добавил Алекс.
— А мы как раз в твоей семье и заинтересованы, Оги, — вставил дэ-це-эр. — Оги , верно? Это имя было на одном из пяти водительских удостоверений, и нам оно показалось наиболее правдоподобным.
— Ну, вы не так уж умны, мистер Большая Шишка! — выплюнул обездвиженный пациент сквозь распухшие губы. — Ни одно из тех имен мне не принадлежит.
— Ну, должны же мы тебя как-то называть, — сказал Холланд. — Надо же будет вырезать твое имя на корпусе торпеды в Хаттерасе, чтобы какой-нибудь гениальный археолог смог идентифицировать твои зубы несколько тысяч лет спустя.
— Как насчет Чонси? — спросил Конклин.
— Слишком этично, — отозвался Питер. — Мне больше нравится Ослиный Зад, потому что это он и есть. Скоро его запакуют в цилиндр и сбросят над континентальным шельфом, и он отправится на морскую глубину в шесть миль за преступления, совершенные другими людьми. Это, по-моему, и значит быть ослиной задницей.
