Олег Гайдук - Фактор Z
Юля сразу поняла, что ногу Ольге Ивановне откусил Валера. Вечером она долго кричала на зомби, даже ударила по голове органайзером.
Но за ночь остыла.
«Зло, — говорила себе Юля, трясясь в трамвае по пути на работу, — должно быть наказано. Мы забыли эту простую истину. Попустительствуем пороку. Злобные ведьмы типа Ольги Ивановны годами сосут кровь из ближних. И все им с рук сходит. Так и до фашизма недалеко. А Валера победил зло. Жестоко, да, но ведь — справедливо? Никто и не огорчился вовсе. И потом, потеря ноги не смертельна, а мозгов у нее все равно никогда не было!»
Отзвонил курантами Новый год, затихли февральские метели, и в город на Волге пришла весна.
Лед тронулся — на речке и в юлином сердце.
Любить хотелось отчаянно!
Любить было некого.
Гордых и независимых интеллектуалов, похожих на себя, Юля нигде не встречала.
Вот разве что… Валера.
Первый раз, подумав об этом, Юля сама над собой посмеялась — дожили, здрасьте! Однако мысль затаилась где-то в глубине сознания, и терпеливо ждала своего часа. И после крайне неудачного свидания с двоюродным братом Светы — Пашей, который два часа выносил Юле мозг рассказами про новые образцы вооружения Российской армии, Юля решилась.
«В конце-концов, внешность — не главное», — сказала она себе и пригласила Валеру вдвоем отпраздновать свой тридцать первый день рождения.
Волновалась она ужасно! Во-первых, понял ли? Валера очень умен, Юля знала, но на внешние раздражители почти не реагирует, да и не говорит ничего, только ухает, и всегда одинаково. Во-вторых, Юля стремилась мыслить непредвзято, но от вековых предрассудков тяжело избавляться.
Вот и сидела она дома с открытой дверью перед праздничным столом, судорожно комкая скатерть, и сердце выпрыгивало из груди.
Года не прошло с тех пор, как Юля умирала от страха при мысли, что зомби войдет в ее дом.
Теперь не меньший ужас внушала мысль, что он может не прийти.
Наконец застонала лестница под тяжелыми шагами, скрипнула дверь и юлина квартира наполнилась запахом гнилой земли. Виталя пришел. Такой же, как всегда — серый, мутноглазый, слегка тронутый тлением.
Юля закрыла глаза, когда он положил руки ей на плечи: целоваться с зомби все-таки страшно. А через секунду твердые, как железо, пальцы, сомкнулись на горле, в груди стало тесно, и девушка потеряла сознание. Судьба иногда бывает милосердной: Юля так и не очнулась, пока зомби отрывал ей руки и ноги, а когда он добрался до теплого, полнокровного сердца, она уже была окончательно и бесповоротно мертва.
Фотина Морозова
ПАКЕТ СУХАРЕЙ
Эта немолодая пара примелькалась обитателям окрестных домов. В жару и в холод, летом и осенью, не было случая, чтобы они пропустили совместную прогулку. Шли, придерживая друг друга за руки странным перекрёстным образом, клонясь друг к другу, точно сиамские близнецы, которые, будучи разъединены злым хирургом, пытаются слиться вновь.
Мало кто заглядывал в лица, скрытые — у неё летом под пышной седой причёской, а зимой под шапкой; у него — под капюшоном во всё прохладное время года. Однако те, кому удавалось заглянуть, отходили в тягостном недоумении, как будто их гнусно обманули. Издали эта пара наводила на мысли о безмятежности тихой любви после правильно прожитой жизни. Вблизи же… Трудно передать словами выражение этих лиц. Одни могли счесть его беспокойным. Другие — голодным. Третьи — угасшим.
Ясно одно: здесь и не пахнет безмятежностью.
Эти лица, полные ожидания чего-то недоданного жизнью и миром, они несли сейчас сквозь предвечернюю духоту. На площадке собачники свистели своим хвостатым питомцам. Завывала сиреной «Скорая помощь», спеша к расположенной поблизости больнице. Из открытого окна настырно вызванвалась мелодия, которую Моцарт написал, по-видимому, специально для мобильных телефонов шестой части суши. Мир обтекал стариков шумно и нагло, но не мог пробить окружающего их кокона, внутри которого не было места звукам. Только обмен мыслями. Как будто всё, что нужно, было сказано тысячу тоскливых лет назад.
Поездная тряска заставляла дрожать солнечный луч, застрявший под верхней полкой. Хрустящее бельё в пакетах пока ещё пахло освежителем. Путь только начался, и вся пассажирская орда устраивалась. Распаковывалась. Знакомилась.
— Чем это воняет? — повела двойным подбородком женщина с угрюмой девочкой лет пяти и огромными чемоданами, которые не втискивались в отделение под нижней полкой. На верхней полке кто-то уже лежал — подогнув ноги, на голом дерматине, не расстелив дорожную скудную постель. Матрас громоздился неразвернутым, похожий на бело-голубую улитку.
— Рыбка! — оптимистично потер руки ее сосед, бойкий и пузатый, но с худым очкастым лицом, похожий на журналиста. — Вяленая! Зуб даю.
Женщина не возразила, — по вскормленной с детства привычке не спорить с такими напористыми мужчинами, — но и не согласилась. В заполнявшем купе запахе улавливалась какая-то не свойственная рыбе пергаментность. Что-то грязноватое и больное.
— Позвольте, я вам помогу. С чемоданами…
— Ой, будьте так добры…
Чемоданы убрались под нижнюю полку, на которую уселась девочка, держа за шею полосатого вязаного кота. Поезд качнулся. За окном поплыли столбы. Жизнь в купе налаживалась.
Вошла проводница. Взбодрила на себе крашеные желтые кудельки.
— Ваши билетики!
С верхней полки хлынула новая волна запаха. Купе вдруг вымело тишиной. С верхней полки явились ноги. Они свесились, не болтаясь, смирные, будто земля, и такие же тёмные. Жёлтые волнистые ногти на больших пальцах походили на заляпанное воском стекло. Обитатели купе уставились на ноги так, будто от них исходила зараза.
Следом за ногами на пол свинтилось с перекручиванием — как бывает у прыгающих кошек — остальное тело. Тот, кто лежал на дерматине без матраса, нашарил растоптанные заскорузлые, когда-то белые кроссовки. Он оказался невысоким, но коренастым, будто бы склонным пускать корни всюду, где бы он ни находился. Оторопь, напавшая на купе, рассосалась: что за чушь померещилась? И все-таки… Настороженность улеглась на пол поверх коврика, но не исчезла. От пассажира с верхней полки разило неблагополучием, подозрительным, как красно-фиолетовая сыпь у него на шее. Широкоскулое плоское лицо, темные жесткие волосы, но — светлые глаза, моментально вбирающие все, от подола женской юбки со свисающей соплевидной ниткой до никелированного блеска хитрой, как карабин, дверной ручки. За плечом — рюкзак, такой же вытертый и разношенный, как обувь.
Пассажир с верхней полки протянул проводнице розовую полосу бумаги. Проводница не посмотрела в билет. Она посмотрела на синий спортивный костюм, и губы, накрашенные жирным кармином, задрожали. По синему хлопковому животу расплывалось мокрое пятно.
— Ой, у вас… это… Что это у вас?
— Операция была, — сказал он глуховато-стёрто, словно операция была у кого-то другого — дальнего и не слишком любимого родственника.
За окном горбатились выжженные пейзажи.
Человек способен обрасти неимоверным множеством вещей даже в течение недели. В течение жизни — тем более. Поэтому в квартирах стариков так много предметов. Трёхлитровый чайник, поражённый проказой отпавших фрагментов эмали, с клубящимися розами, которые еле-еле розовеют из-под гари и пожелтения. Потёртая, с торчащими нитками, голебеновая вышивка в гипсовой позолоченной раме на стене, изображающая средневековую любовную сцену. Чугунная собачка-сеттер в охотничьей стойке в застеклённой полке… Надежда Михайловна устала натыкаться на несоответствие этой собачки своим художественным вкусам, но — что делать? Собачка ценная, от бабушки досталась, каслинское литьё, XIX век… Расстаться с ней так же невозможно, как приучиться называть XIX век — позапрошлым.
Всякая вещь сперва радует, затем понемногу изнашивается и влачит долгое унылое существование в качестве чего-то полуполезного, что вроде бы и не нужно, но рука не поднимается выбросить, потому что в бесполезном разлезшемся хламе зашифровано напоминание о счастливых минутах, которые, верится, ещё могут вернуться, если какой-то алхимик научится добывать их из старого и бесполезного.
— Надь, а может, согласиться всё-таки на то, что Алла предлагала? — Голос старика был шуршащим и пожелтелым, как газета с фотографией товарища генерального секретаря. — Квартира у нас — в центре, великовата. Переехали бы на окраину: свежий воздух, в магазинах всё подешевле…
Жена повернула к нему лицо. Седина кудрей стояла вокруг головы, как завихрение безумных мыслей.
— А на доплату — сустав бы тебе тазобедренный сделали, а? Я же вижу, как ты хромаешь. Сляжешь — кто будет ухаживать?
Седые волосы бросали отсвет на глаза, преображая их прозрачность в подобие возвышенного безумия.
