Джеффри Хадсон - Экстренный случай
Как преуспевшее в жизни дитя трущоб, Бостон склонен забывать о большей части своей прежней истории. Город далеко ушел от своего прошлого и делает все, чтобы скрыть его. Некогда поселение простолюдинов, он породил нетитулованную аристократию, которая по своей замкнутости способна соперничать с древнейшими родами Европы. Колыбель религиозного психоза, он создал сообщество ученых, с которыми не может тягаться ни одно ученое сообщество в этой части страны. Ко всему он страдает самовлюбленностью: общий штрих с другим городом сомнительного происхождения — Сан-Франциско.
К несчастью для обоих городов, совсем уйти от своего прошлого они никак не могут. Сан-Франциско не может избавиться от грубости, напористости, крикливости, подхваченных в дни золотой лихорадки, и стать утонченным и благопристойным, подобно городам восточного побережья. А Бостон, как ни старается, не может стряхнуть с себя налет пуританизма и снова стать английским городом.
Все мы привязаны к своему прошлому оптом или в розницу. Прошлое проглядывает в самом строении наших костей, распределении волосяного покрова и цвете кожи, в том, как мы ходим, стоим, едим, одеваемся и… думаем.
Все это вспомнилось мне, пока я шел на свидание с Уильямом Гарвеем Рендалом — студентом медицинского института.
Человек, носящий имя Уильям Гарвей[1], не может не чувствовать себя дураком. Это все равно что быть названным в честь Наполеона или Кэри Гранта[2] — слишком большое бремя возлагается вместе с таким именем на плечи ребенка, слишком многого от него ожидают.
Сомневаюсь, что Уильям Гарвей Рендал захотел бы когда-нибудь изменить свое имя. Хоть оно и налагало ответственность, но и давало кое-какие преимущества, особенно если он хотел оставаться в Бостоне; кроме того, оно его, по-видимому, совсем не тяготило. Это был рослый, крепкий блондин с приятным открытым лицом. Было в нем что-то типично американское, здоровое; тем нелепей и смешней казалась обстановка его комнаты на первом этаже Шератон-холла — общежития медицинского института. Как и большинство комнат в этом общежитии, она была рассчитана на одного, хотя и была значительно просторней прочих. И уж конечно, несравненно просторней, чем каморка на четвертом этаже, которую занимал сам я в свои студенческие годы. Комнаты на верхнем этаже были дешевле.
С моих времен стены перекрасили. Тогда они были серыми, как яйцо динозавра, теперь же стали тошнотворно-зелеными. Но это было все то же старое общежитие, те же унылые коридоры, те же грязные лестницы, тот же застарелый запах пота, грязных носков, учебников и хлорки.
Рендал обставил комнату очень мило. Старинная мебель. Потертый красный бархат, облупленная местами позолота говорили о старине и величии.
Я вошел в комнату и сел.
— Вы насчет Карен? — Вид у Рендала был скорее озабоченный, чем опечаленный.
— Да, — сказал я. — Понимаю, время неподходящее…
— Ничего, давайте спрашивайте!
Я закурил сигарету и бросил спичку в золоченую пепельницу венецианского стекла. Безобразную, но роскошную.
— Я хотел поговорить с вами о ней.
— Пожалуйста!
Я все ждал, когда он наконец поинтересуется, кто я такой, но его, по-видимому, это не волновало.
— Когда вы видели ее в последний раз?
— В субботу. Она приехала из Нортгемптона на автобусе, и я заехал за ней на автостанцию. У меня было два часа свободных после завтрака. Я отвез ее домой.
— В каком она была состоянии?
— В прекрасном. Оживленная. Веселая. Рассказывала о колледже и о своей соседке по комнате. Эта соседка, по-видимому, шалая девица. Потом болтала о нарядах.
— А когда вы в последний раз видели ее до прошлой субботы?
— Не помню точно. Кажется, где-то в августе.
— Так что встреча состоялась после длительной разлуки?
— В общем, да, — сказал он. — Я всегда был рад Карен. С ней было весело, она была такая живая, и вдобавок великолепно умела передразнивать людей. Могла изобразить вам кого-нибудь из своих профессоров или поклонников, а потом начинала хохотать до истерики. Собственно. так она и заполучила себе машину.
— Машину?
— В субботу вечером, — ответил он, — мы все обедали в ресторане: Карен, я, Эв и дядя Питер.
— Эв?
— Это наша мачеха, — сказал он — Мы зовем ее Эв.
— Значит, вас было пятеро?
— Нет, четверо.
— А ваш отец?
— Он был занят в больнице.
Рендал сказал это очень сухо, и я не стал углублять тему.
— Так или иначе, — продолжал Уильям, — Карен попросила машину на уик-энд, а Эв отказала *— ей не хотелось, чтобы Карен пропадала где-то всю ночь. Тогда Карен обратилась к дяде Питеру — тот вообще не умеет отказывать — и попросила машину у него. Восторга это у него не вызвало, но она пригрозила, что сейчас изобразит его, и он тут же уступил ей.
— А как же Питер?
— Вечером я подвез его по дороге сюда.
— Так что в субботу вы провели с Карен несколько часов?
— Да. Приблизительно с часу дня до десяти вечера.
— И потом уехали вместе с вашим дядей?
— Да.
— А Карен?
— Осталась с Эв.
— Она куда-нибудь поехала в тот вечер?
— Надо думать. Иначе зачем же было брать машину?
— Говорила, куда собирается?
— В Гарвард. У нее там в колледже есть знакомые.
— Вы видели ее в воскресенье?
— Нет, только в субботу.
— А вам не показалось, что она внешне как-то изменилась?
— Нет. — Уильям покачал головой. — Такая же, как была. Конечно, она немного потолстела, но мне кажется, все девчонки толстеют, когда начинаются занятия в колледже. Летом все время была в движении — играла в теннис, плавала. Все это прекратилось с началом учебного года, вот, наверное, она и прибавила несколько фунтов, — он улыбнулся. — Мы посмеивались над ней по этому поводу. Она стала жаловаться, что их отвратительно кормят, и мы тогда спросили, с чего же ее так разнесло?
— Ей приходилось следить за своим весом?
— Карен? Нет, что вы! Она всегда была худенькой, подвижной, настоящим сорванцом. А потом вдруг расцвела.
— Сознаю, что мой вопрос может показаться вам странным, — сказал я, — но скажите, у вашей сестры всегда был темный пушок на губе и волосы на руках?
— Забавно! — протянул он. — Вот вы упомянули, и я вспомнил. Я заметил их в субботу. Питер посоветовал ей обесцветить их или снять воском. Она в первый момент ужасно на него рассердилась, а потом засмеялась.
— Значит, раньше их не было?
— Наверное, нет. Может, и были, только я не замечал.
— Где она проводила это лето? — спросил я потом.
— Точно не знаю. Официально Карен жила на Мысе, работала в какой-то картинной галерее в Провинстауне, только, думаю, много времени она там не проводила. По-моему, она все время торчала на Хилле. Со своими чокнутыми друзьями: она любила окружать себя странными типами.
— Друзьями? Или подругами?
— И теми и другими. — Он пожал плечами. — Но в точности не знаю. Она всего раз или два мимоходом упомянула об этом.
— Не упоминала ли она какие-нибудь имена?
— Вроде бы да, я толком не запомнил. Какие-то Хэрби и Су Су и Элли. — Он вдруг рассмеялся. — Помню, как-то она стала изображать девушку, которая любила пускать мыльные пузыри.
— Значит, фамилий никаких вы не помните?
Он покачал головой.
Уже уходя, я спросил:
— В какой больнице вы проходили акушерскую практику?
— В Линкольнской. — Он взглянул на меня и нахмурился. — И чтобы полнее ответить на ваш вопрос — да, я ассистировал при нескольких абортах. Я сумел бы и сам. Но в воскресенье вечером я дежурил в больнице. Всю ночь. Вот так-то!
Выйдя из общежития, я увидел высокого, сухощавого с серебристыми сединами человека, шедшего мне навстречу. Я сразу же узнал его — даже на расстоянии.
Чем-чем, а внешностью Дж. Д. Рендал, безусловно, выделялся.
11
— Доктор Бэрри?
Тон был чрезвычайно дружеским. Дж. Д. протянул мне руку. Я пожал ее — сухую, чистую, которую скребут на пять сантиметров выше локтя в течение десяти минут. Руку хирурга.
— Приветствую вас, доктор Рендал.
— Вы хотели видеть меня? — сказал он. — Секретарша говорила, что вы заходили ко мне в кабинет.
— Да, — сказал я. — Насчет карточки.
Рендал благосклонно улыбнулся. Он был на полголовы выше меня.
— По-моему, нам с вами надо кое-что выяснить. Пойдемте со мной.
Он вовсе не собирался отдавать мне команду, но прозвучали его слова именно так. Это напомнило мне, что хирурги — это последние самодержцы в обществе, последний класс людей, наделяемых в какой-то момент абсолютной властью.
Мы шли по направлению к автомобильной стоянке. Мне казалось, что он вышел специально затем, чтобы поговорить со мной. Я не имел представления, откуда ему стало известно, что я здесь, но такое чувство меня не покидало.
