Джеффри Хадсон - Экстренный случай
— Девушка поступила в четыре утра в приемный покои, при смерти. В бреду. Диагноз был совершенно ясен — кровотечение из влагалища. Температура около сорока, кожа сухая и пониженного тургора, дыхание прерывистое, пульс частый, давление пониженное. Она все время просила пить. — Карр глубоко вздохнул. — Стажер посмотрел на нее и распорядился сделать проверку на совместимость, чтобы начать переливание крови. Он взял у нее кровь для анализов и поспешно влил литр раствора глюкозы. Он также попытался найти источник кровотечения, но не смог, поэтому дал ей окситоцину и в качестве временной меры ввел тампон. Тут он узнал от матери, кто эта особа, и со страху чуть не навалил в штаны. Вызвал главного врача. Начал переливание. И вкатил ей большую дозу пенициллина профилактически. К несчастью, он сделал это, не заглянув в ее амбулаторную карточку и не осведомившись у матери, нет ли у нее к чему-либо аллергии.
— А у нее была аллергия?
— Еще какая! — сказал Карр. — Через десять минут после инъекции пенициллина у нее началось удушье, искусственное дыхание не помогало. К этому времени из регистратуры принесли амбулаторную карточку, и стажер понял, что наделал. Тогда он ввел ей миллиграмм эпинефрину. Это ничего не дало, и он перешел к капельному введению бенадрила, кортизона и аминофиллина. Ее перевели на кислород. Но она начала синеть, у нее сделались конвульсии, и через двадцать минут она умерла. Скорее всего девица и без того умерла бы: судя по всему, к моменту поступления она успела потерять почти пятьдесят процентов крови. Это уже конец, как ты знаешь — шок обычно необратим. Так что, возможно, мы все равно не смогли бы спасти ее. Но, конечно, от этого не легче.
— Но зачем стажеру было вообще вводить ей пенициллин?
— Таков, как ни странно, общий порядок в больнице, — сказал Карр. — Так уж заведено, когда больные поступают с определенными симптомами. Когда привозят девиц с маточным кровотечением и высокой температурой — то есть с возможным заражением, — мы делаем им «дв», укладываем в постель и впрыскиваем антибиотики. Обычно на следующий день они выписываются. А в историю болезни это записывается как самопроизвольный выкидыш.
— И такой диагноз записан в истории болезни Карен Рендал? Выкидыш?
— Да. Самопроизвольный. Мы всегда так записываем, чтобы не возиться потом с полицией. Нередко приходится иметь дело с криминальными или сделанными своими средствами абортами. По большей части больные эти бывают в истерическом состоянии и плетут Бог знает что. Мы тихонько делаем что надо и поскорее отправляем их домой.
— И никогда не заявляете в полицию?
— Послушай, за год к нам попадает до ста женщин в таком виде. Если бы мы докладывали полиции о каждом подобном случае, то не вылезали бы из судов, у нас не оставалось бы времени на исполнение своих прямых обязанностей.
— Но разве закон не требует…
— Конечно, закон требует, чтобы мы сообщали о таких случаях. Закон требует также, чтобы мы сообщали о каждом случае физического насилия, но если начать докладывать о каждом пьянице, ввязавшемся в кабацкую драку, этому конца не будет. Но предположим, ты знаешь, что данную больную оперировал какой-то коновал; предположим, ты вызываешь полицию. Следователь приезжает на следующий день, а больная говорит ему, что выкидыш был самопроизвольный. Или что она сама устроила его себе. Во всяком случае, правды она не скажет, и полиция будет недовольна. Причем недовольна тобой, потому что вызывал ее ты.
Я не собирался с ним спорить. Поэтому переменил тему:
— Почему же тогда это обвинение против Ли? Что произошло?
— Когда Карен умерла, — сказал Карр, — миссис Рендал впала в истерику. Она начала кричать и ей дали транквилизатор. Она взяла себя в руки, но продолжала настаивать, будто ее дочь сказала, что аборт сделал Ли. Поэтому она вызвала полицию.
— Миссис Рендал вызвала?
— Вот именно.
— А как же диагноз?
— Он остается прежним — «выкидыш». Это официальное медицинское заключение. Замена его на «криминальный аборт», с нашей точки зрения, не имеет достаточного обоснования. Только вскрытие покажет, был ли действительно произведен аборт.
— Вскрытие показало это, — сказал я. — Причем аборт был сделан вполне квалифицированно за исключением небольшой перфорации, Сделан кем-то, кто дело знал, но недостаточно хорошо.
— Ты разговаривал с Ли?
— Сегодня утром. Он утверждает, что не делал его. Исходя из результатов вскрытия, я ему верю.
Карр достал из кармана фонендоскоп и стал крутить его в руке.
— Грязная история, — сказал он. — Очень грязная.
— Ее нужно расчистить, — сказал я, — не можем же мы просто умыть руки.
— Нет, конечно, — согласился Карр. — Имен в виду, однако, что Дж. Д. Рендал в ужасном состоянии. Он чуть не убил беднягу стажера, когда узнал, чем ее лечили. Я присутствовал при этом и думал, что он задушит парня своими руками.
— А кто этот стажер?
— Некто Роджер Уайтинг. Вполне приличный парень, хоть и учился не Бог весть где.
— Как его найти?
— Дома, наверное. Сменился сегодня в восемь утра. — Карр нахмурился и снова повертел свой фонендоскоп. — Джон, ты действительно хочешь ввязаться в это дело?
— Я совсем этого не хочу, — сказал я. — Если бы можно было выбирать, поверь, я сейчас уже сидел бы у себя в лаборатории. Но у меня нет выбора.
— Беда в том, — медленно произнес Карр, — что события больше нам неподвластны. Дж. Д. в ужасном состоянии.
— Да, ты уже говорил.
— Я всего лишь пытаюсь помочь тебе понять истинное положение вещей. — Карр, не глядя на меня, перекладывал что-то у себя на столе. Наконец сказал: — Суть в том, что дочь Дж. Д. Рендала зарезал какой-то подпольный акушер и, следовательно, кто-то должен за это ответить. Ли делает нелегальные аборты — это будет не так-то трудно доказать на суде. В бостонском суде присяжные, вполне возможно, будут наполовину состоять из католиков. Они осудят его по принципиальным соображениям.
— Ты хочешь сказать, что Ли козел отпущения?
— Приблизительно так, — грустно улыбнулся Карр.
8
Между тем днем, когда человек поступает в университет, и днем, когда он становится кардиохирургом, проходит тринадцать лет. Четыре года в медицинском институте, год ординатуры, три года работы в общей хирургии, два — в грудной хирургии, два — в сердечной. Тут же где-то вклиниваются два года работы на дядю Сэма.
Не каждый добровольно взвалит на себя такой груз, не каждого соблазнит столь дальний прицел. К тому времени как врач достаточно подготовился, чтобы делать операции на сердце самостоятельно, это уже другой человек, чуть ли не другая особь, которого отчуждают от остальных людей опыт и преданность делу. В некотором смысле это входит в программу обучения: хирурги обычно замкнутые люди.
Я думал об этом, пока смотрел через застекленное отверстие в полу смотровой кабины на операционную номер 9. Отсюда прекрасно обозревался весь зал, присутствующий на операции персонал и сама операция. Отсюда часто наблюдали за операциями студенты и врачи. В операционной установлен микрофон, поэтому здесь слышны все звуки: позвякиванне инструментов, ритмическое шипение аппарата искусственного кровообращения, пониженные голоса.
Я зашел сюда после того, как побывал в кабинете Дж. Д. Рендала. Мне хотелось посмотреть амбулаторную карточку Карен, но секретарша Рендала сказала, что у нее этой карточки нет. Она у Дж. Д., а сам Дж. Д. находится в операционной. Это удивило меня. Мне казалось, что сегодня, после всего случившегося, он не выйдет на работу. Но, по-видимому, такая мысль просто не пришла ему в голову.
Секретарша сообщила, что операция, по всей вероятности, уже кончается, но мне достаточно было взглянуть через стекло, чтобы убедиться, что это не так. Даже швы еще не начали накладывать. Придется мне прийти за карточкой попозже.
Но я задержался на минуту посмотреть. Есть что-то завораживающее в операциях на открытом сердце, что-то фантастическое, неправдоподобное, какая-то смесь мечты и кошмара, претворившаяся в жизнь. В комнате подо мной находилось шестнадцать человек, включая четырех хирургов. Все они двигались, работали, что-то выверяли — все это плавно, согласованно, как в балете, каком-то сюрреалистическом балете. Закутанный в зеленое оперируемый казался крошечным рядом с аппаратом искусственного кровообращения — огромной машиной, размерами с автомобиль, сверкающей сталью, с бесперебойно работающими цилиндрами и колесами.
У изголовья больного стоял анестезиолог со всей своей техникой. Тут же стояло несколько сестер, два техника, контролировавших шкалы и измерительные приборы аппарата, еще сестры, санитары и сами хирурги. Я попытался определить, который из них Рендал, но не смог: в своих халатах и масках все они выглядели совершенно одинаково — безличные, взаимозаменяемые. Но это только так казалось. Один из этих четырех отвечал за все, за поведение всех шестнадцати участников операции. Он же отвечал за семнадцатого человека, находившегося в этой комнате, — за человека, чье сердце было остановлено.
