Р. Шулиг - Белые линии
— Да...
— За что вас, собственно, арестовали?
— Не знаю.
— А за что вас осудили?
— Не знаю. Они ничего не доказали. Я не имел никакого отношения к ужасам в Планице... Бог — свидетель тому, что я ничего не знаю.
— На какой срок вас осудили без всяких доказательств?
— Пожизненно!
— И сколько вас там продержали?
— Пятнадцать лет.
Неблехова резко повернулась к Голы и актеру и с гневом сказала:
— Вы слышите, люди? Пятнадцать лет держали этого старого, невинного человека в тюрьме. — Она опять обратилась к священнику: — А скажите нам, наш сегодняшний Йозеф К., как фамилии тех людей, которые вас тогда арестовали?
— Земан и Житный.
— А фамилия следователя?
— Полковник Калина.
— Благодарю вас. — Она подошла к Голы и актеру: — Нет, Франц Кафка действительно не мистификация и не сон, пан профессор. Франц Кафка стал при нашем строе жестокой реальностью.
Профессор Голы ее дополнил:
— Вы поняли. Поэтому его гениальный юридический анализ легенды о привратнике у врат закона и о человеке, который хотел туда войти, заканчивается пророческими словами...
Актер раскрыл под свечой в последний раз свою книгу и прочел заключение:
— «Нет, — сказал священник, — вовсе не надо все принимать за правду, надо только осознать необходимость всего. — Печальный вывод! — сказал К. — Ложь возводится в систему»[34].
Был поздний вечер, но окна министерства внутренних дел еще светились. Полковник Калина и майор Житный наблюдали эту необычную встречу путника с «Францем Кафкой» и современными толкователями творчества писателя в кабинете Калины на экране телевизора.
С последними словами актера Житный спросил:
— Выключить?
Калина усмехнулся:
— Телевизор? Да!
Житный подошел к телевизору и выключил его.
— Порядочное свинство!
Калина встал, налил из-под крана в стакан воды и запил какой-то порошок.
— Как же называется этот новый культурно-исторический сериал пани Неблеховой?
Житный иронически усмехнулся:
— «Что вы на это скажете, пан профессор?»
Калина вернулся к своему столу, начал складывать бумаги в ящики:
— Ну, а как мы поняли, об этом будут говорить много. Можете быть спокойны.
Житный ходил по кабинету, размышляя вслух:
— Они действуют в точном соответствии с директивами пражского резидента акции «Белые линии» Перри Штайна. Во-первых, стремятся внедриться в средства массовой информации. Это Неблеховой удалось: она работает на телевидении. Во-вторых, стараются не предпринимать нападок на партию и социализм, а сосредоточить внимание на их прошлых ошибках и заблуждениях, на том, что в них было, на их взгляд, антигуманного, антидемократического и уродливого — короче, на диктатуре пролетариата, то есть на нас и милиции. Начало этому положено в сегодняшней программе. В-третьих, для них очень важно нарушить наши дружественные связи с Советским Союзом. Как только они лишат партию этих трех главных опор, они уничтожат и ее.
— Ловко! — отметил Калина.
Житный с раздражением продолжал свои рассуждения:
— Наверху на все это не реагируют, ничего не предпринимают, как будто их это не касается, и связывают нам руки.
Калина по-прежнему держался спокойно и невозмутимо. Он навел порядок на столе, запер на ключ ящики и сейф, а потом заметил:
— Я уже два раза в донесениях обращал на это внимание министра. Ему казалось, что мои опасения беспочвенны. Надеюсь, этот телевизионный репортаж его убедит. Ведь это выпад и против него.
— Для нас двоих вопрос ясен, — сказал Житный. — Но как перенесет это бедняга Земан? Его это шокирует. Выдержит?
Калина слегка улыбнулся:
— Выдержит. Я знаю его с 1943 года. Честный парень от станка, коммунист, твердый как кремень.
— Теперь будут трескаться и кремни, Вашек.
Калина надел пальто и шляпу:
— Но Земан выдержит. Я ему верю как самому себе. — Он взял портфель и пошел к двери.
Только теперь Житный заметил, что Калина уходит, и спросил:
— Куда идешь? Уже домой?
Однако Калина покачал головой:
— Нет. На телевидение. Нужно поговорить с пани Неблеховой о демократии.
Телевизионный клуб на набережной Сметаны был местом, где можно было приятно отдохнуть. Темное полированное дерево, которым были отделаны стены и перегородки, делящие все пространство на интимные уголки, придавало помещению уют и ощущение тепла, приглушало голоса и шум и давало возможность отдохнуть нервам, взвинченным суматохой редакций и студий. Через широкие окна, выходящие на одну сторону, было видно набережную и мостик Новотного над Влтавой, Карлов мост, с его старыми фонарями и скульптурами святых, и величественный силуэт Градчан с башнями собора святого Вита. Поэтому сюда охотно приходили редакторы, драматурги, режиссеры, писатели, артисты и прочий люд, имеющий отношение к искусству. Они либо молча отдыхали, либо развлекались, спорили о сценариях, о политике, пили кофе, коньяк и вино и смотрели при этом вечернюю телевизионную программу по телевизорам, стоящим во всех углах.
Калина, придя туда в тот вечер, почувствовал себя чужаком в этом обособленном обществе. Он встал в стороне в своем старом пальто, со шляпой в руке. Никто не обращал на него внимания, никто не предложил ему присесть, официанты не осведомились, что он желает.
Наконец он увидел Неблехову. Она сидела в компании у стойки бара с сигаретой в руке и стаканом вина перед собой и оживленно беседовала с каким-то мужчиной в джинсах и белом свитере.
Калина подошел поближе и тихо обратился к ней:
— Добрый вечер, пани редактор!
Увлеченная дискуссией, она даже не обернулась к нему. По тому, с какой скромностью обратился к ней Калина, Неблехова решила, что это какой-нибудь зритель, корреспондент или рядовой сотрудник, который пришел о чем-то просить. Одним словом, будничные дела, сплошная тоска! Давая понять, что у нее нет желания с ним говорить, она холодно бросила через плечо:
— Добрый вечер! — и больше не обращала на него внимания.
Калина, однако, уходить не собирался.
— Я не знаю, помните ли вы еще меня. Мы с вами встречались в прошлом году в поэтическом кафе при весьма необычных обстоятельствах.
На Неблехову его слова нагнали скуку, и она постаралась поскорее от него избавиться, как от надоедливой мухи:
— Нет. Не узнаю вас. Вам что-нибудь от меня угодно?
Калина со спокойной решительностью в голосе ответил:
— Да. Угодно!
Неблехова, продолжая беседу со своим приятелем, как бы мимоходом спросила:
— А что именно?
— Только что обо мне вы рассказывали по телевидению.
Только теперь Неблехова резко повернулась к Калине:
— Кто вы?
В ее глазах он увидел заинтересованность и настороженность. Калина показал ей служебное удостоверение:
— Полковник Калина из государственной безопасности.
У нее перехватило дыхание. Несколько мгновений она испуганно смотрела на него, потом истеричным голосом вскрикнула:
— Вы пришли меня арестовать?
И сразу же возле стойки и у столиков воцарилась тишина. Собеседник Неблеховой обернулся, и Калина узнал в нем поэта Данеша.
Спокойно улыбнувшись, Калина, не повышая голоса, сказал:
— Нет. Чего вы испугались? Ведь сегодня вы не побоялись публично выступить в телепередаче?
Неблехова, еще не опомнившаяся от испуга, со злобой продолжала выкрикивать:
— Что вам нужно? Вы угрожаете мне? Пугаете?
Калина ответил спокойно, не обращая внимания на ее истерические выпады:
— Я пришел вам кое-что предложить.
Неблехова наконец поняла, что непосредственная опасность ей не грозит, и даже стала иронизировать:
— Что же? Постоянную визу для выезда на Запад, если буду молчать о таких вещах? Хорошо оплачиваемое место осведомителя? Или непосредственно деньги?
Калина, однако, твердо сказал:
— Нет. Свидетельство!
— О чем?
— О правде. Вы ищете правду, не так ли?
— Какую правду?
— О пятидесятых годах. Дайте мне возможность, и я ее людям скажу.
Этого Неблехова не ожидала и тут явно растерялась,
— Вы действительно осмелились бы выступить?
— Да. Осмелился бы!
У Неблеховой затряслись пальцы с сигаретой, она не знала, куда девать глаза, начала юлить:
— Но это не так просто...
— Почему?
— Это слишком ответственно... принципиально... то, что вы предлагаете. Это не в моей компетенции!
Калина спокойно спросил:
— А кто вам дал разрешение провести сегодняшнюю передачу?
Неблехова оказалась припертой к стене и замолчала. Калина продолжал:
— Посмотрите, сегодня вы предоставили слово священнику из Планице и профессору Голы. Теперь хочу слово взять я. Вы за демократию, хорошо, я — тоже. Ведь эта демократия одинакова для всех.
