Роберт Ладлэм - Ультиматум Борна
— Мне ненавистно то, на что решился Моррис, но мне кажется, что в этом есть определенный смысл. Я понимаю его настойчивость и полагаю, что он прав. Если это не имеет смысла, я сам вытащу его оттуда, хоть у меня и одна нога. Это имеет смысл, док?!
— Там, где мы имеем дело с последствиями действия наркотиков, есть определенный риск... Особенно в отношении химического баланса. Доктор Панов лучше других знает это. Именно поэтому он предлагает внутривенные инъекции. Это удлинит психологическое напряжение, но несколько уменьшит ущерб, нанесенный всему организму.
— Несколько?! — вскрикнул Алекс.
— Я честен с вами. Так же, как и он.
— Давайте о главном, док, — сказал Холланд.
— Если ничего не выйдет из этой затеи, понадобится два-три месяца реабилитации.
— Есть ли в этом смысл?! — настаивал Конклин.
— Несомненно, — ответил Уолш. — Его сознание во власти того, что случилось с ним недавно, а значит, возбуждено и подсознание. Он прав. Недосягаемые для его сознания воспоминания держат его на пределе... Я вышел к вам из вежливости. Панов настаивал на продолжении разговора, и я бы на его месте сделал то же самое... Да и каждый из нас.
— Как насчет конфиденциальности?
— Медсестра выйдет из кабинета. Там останусь только я с портативным магнитофоном... и должен быть кто-то из вас или вы оба. — Доктор собрался уходить, но обернулся и взглянул на них. — Когда придет время, я пошлю за вами, — добавил он и исчез за дверью.
Конклин и Питер Холланд переглянулись: начался второй раунд ожидания.
К их общему удивлению, он закончился через десять минут. В комнату отдыха вошла медсестра и пригласила «гостей» следовать за ней. Они прошли по лабиринту с абсолютно белыми стенами, однообразие которых нарушалось только белыми панелями в нишах, которые обозначали двери. Пока они шли, им встретился всего один человек: мужчина белом халате и хирургической маске. Он появился из какой-то белой двери и взглянул на них так, словно они были пришельцами из другого мира.
Медсестра открыла дверь, над которой мигал красный огонек. Приложив указательный палец к губам, она попросила хранить молчание. Холланд и Конклин вошли в темную комнату и очутились перед задернутым белым занавесом — за ним находилась кушетка для осмотра пациентов; сквозь ткань пробивался мягкий свет. Они услышали слова доктора Уолша:
— Вы вернулись, доктор, недавно — всего день-другой назад... Вы ощущали тупую боль в руке... вашей руке, доктор. Отчего возникла эта боль? Вы были на ферме, на маленькой ферме, окруженной полями... Они завязали вам глаза и стали колоть вашу руку. Вашу руку, доктор...
Внезапно на потолке запрыгали зеленые зайчики — отблеск от лампочек приборов, и занавес немного отодвинулся, приоткрыв кушетку, пациента и доктора. Уолш убрал палец с кнопки рядом с кроватью, посмотрел на Холланда и Конклина; он будто говорил: «Здесь никого нет. Убедились?»
Оба свидетеля молча кивнули. Они как загипнотизированные смотрели на мучительно застывшее бледное лицо Панова, по которому текли слезы. Потом они заметили белые ремни, которыми Мо был привязан к кушетке: приказ об их использовании должен был отдать он сам.
— Рука, доктор. Нам придется начать с болезненной процедуры, верно? Вы ведь знаете, в чем она заключается, док? За ней может последовать еще одна болезненная процедура, которую вы не должны допустить. Вы должны остановить этот кошмар...
Раздался душераздирающий вопль, выражающий одновременно и ужас и неповиновение:
— Нет, нет! Я не скажу вам! Я убил его уже один раз и больше не допущу этого! Уйдите от ме-е-е-ня!..
Алекс качнулся и упал. Питер Холланд, сильный, широкоплечий адмирал, ветеран самых кровавых операций в Юго-Восточной Азии, подхватил его под мышки, молча вывел в коридор и сказал медсестре:
— Уведите его отсюда, пожалуйста.
— Питер, — закашлялся Алекс. — Прости, ради Христа, прости.
— За что? — прошептал Холланд.
— Я должен быть там... Но это выше моих сил!
— Понимаю. Он твой друг. На твоем месте, наверное, и я не смог бы.
— Нет, ты не совсем понимаешь! Мо винит себя в смерти Дэвида, но он в этом не виноват. А я действительно хотел убить Дэвида! Я был не прав, но я пытался добиться своего, используя все, чтобы убить его! И теперь то же самое... Я послал его в Париж... Это не Мо, это я!
— Прислоните его к стене, мисс, и оставьте нас наедине.
— Слушаюсь, сэр! — Медсестра выполнила приказ и упорхнула. Конклин соскользнул на пол.
— Послушай меня, оперативник, — прошептал седовласый директор ЦРУ, присев на корточки перед Конклином. — Лучше остановим эту бессмысленную карусель вины, иначе мы не сможем никому помочь. Мне плевать на то, что ты или Панов сделали тринадцать лет назад, пять лет назад или делаете сейчас! Мы неглупые ребята и делали то, что было нужно в то время... Знаешь что. Святой Алекс? Да-да, я знаю твое прозвище... Мы все ошибаемся. Чертовски неприятно, не так ли? Может быть, мы даже и недостаточно умны... Возможно, Панов не самый лучший бихевиорист[99], что бы, черт все это дери, ни означал этот термин, а ты — не самый ловкий сукин сын в оперативных делах и тебя не стоило канонизировать, да и я не суперспециалист по проведению операций в тылу противника, каким меня окрестила молва... И что дальше?! Соберем манатки и отправимся по домам?
— Заткнись, ради Бога! — вскрикнул Конклин, пытаясь подняться.
— Тише!
— Дьявол! Мне только твоих нотаций недоставало! Если бы у меня была нога, ты бы у меня получил.
— Вот о чем ты заговорил?
— У меня был черный пояс, адмирал.
— Ну надо же... А я драться-то не умею...
Они встретились глазами — первым тихо засмеялся Алекс.
— Ладно, Питер. Я все понял. Я подожду тебя в комнате отдыха, будь добр.
— Черта с два, — ответил Холланд. — Сам вставай. Мне говорили, что однажды Святой пробрался к своим, пройдя сто сорок миль по территории противника через джунгли, реки и овраги... А прибыв на базу «Фокстрот», он спросил, нет ли у кого-нибудь бутылки бурбона.
— Да, было дело... Но тогда все было по-другому, я был немного моложе и с ногой.
— Представь, что она и сейчас с тобой. Святой Алекс, — подмигнул Холланд. — Я возвращаюсь... кто-то из нас должен быть там.
— Ублюдок!!!
Почти два часа Конклин провел в одиночестве в комнате отдыха. Раньше нога под протезом никогда не болела, но теперь, казалось, сам протез как-то пульсирует. Он не понимал, что означает это странное ощущение, но никак не мог забыть о болезненных толчках в ноге. Ему не оставалось ничего другого, как попытаться отвлечься... Он с тоской вспоминал свои молодые годы, когда у него были две ноги. Как же он мечтал тогда изменить мир! И как же он верил в свою судьбу... Он был самым молодым выпускником школы, и его удостоили чести выступить с прощальной речью; он стал самым молодым первокурсником Джорджтаунского университета, — и какой же яркий свет светил ему в конце академического туннеля. Но однажды кто-то докопался, что он вовсе не Александр Конклин, а Алексей Николаевич Консоликов. Человек, лица которого он теперь и не вспомнит, небрежно спросил его:
— Вы, случайно, не говорите по-русски?
— Разумеется, — последовал ответ, изменивший всю его жизнь. Конклин был тогда даже удивлен, что кто-то хотя бы на мгновение мог подумать, что он не умеет говорить по-русски. — Вам, вероятно, известно, что мои родители — иммигранты. Мое детство прошло в русской семье и вообще среди русских. Вам не удастся купить и буханки хлеба, если вы не знаете языка. В церковноприходской школе старые священники и монахини так же, как и поляки, яростно боролись за знание языка... В немалой степени это способствовало формированию моего атеизма.
— Но вы сами сказали, что все это было в детские годы.
— Да.
— Что же изменилось?
— Уверен, что все это есть где-то в ваших отчетах, хотя и вряд ли удовлетворит вашего творящего беззаконие сенатора Маккарти[100].
Воскресив в памяти эти слова, он вспомнил и лицо того человека: совершенно бесстрастное, а в глазах — сдерживаемый гнев.
— Уверяю вас, мистер Конклин, что я не связан с этим сенатором. Вы назвали его несправедливым, у меня для него есть другие эпитеты, хотя в этой ситуации они неуместны... Так что же изменилось?
— На склоне дней своих мой отец стал тем, кем был и в России: оборотистым купцом и капиталистом. Он владел сетью из семи супермаркетов «Конклинс корнерс», размеры которых увеличивались от первого к последнему. Отцу теперь уже за восемьдесят, и я, хотя очень люблю его, вынужден с сожалением сообщить, что он — страстный сторонник упомянутого сенатора. Примите в расчет его возраст, ненависть к Советам, и оставим эту тему.
— Вы очень дипломатичны.
— Что есть, то есть, — согласился Алекс.
— Я покупал кое-что в «Конклинс корнерс». Дороговато, однако...
— Да.
— А откуда взялась фамилия «Конклин»?
