Эндрю Йорк - Ликвидатор
Стерн оперся о перила рядом с ним.
— Первый приличный день за последние две недели. Большую часть времени дул ветер в шесть баллов. Некоторым все время везет.
Он выговаривал слова тщательно, сознательно убирая любые следы акцента. Его родители добрались до лондонского Ист-Энда из Богемии в начале века, и он был младшим из тринадцати детей. Он считал Уайлда своим самым близким другом в организации, потому что Рэйвенспур и Балвер были выпускниками Сандхерста [1]. Но в отличие от Уайлда Стерна в шестнадцать лет в регулярную армию отправил его собственный безработный отец. Удивительно, но он добился успеха. Уайлд подумал, что Стерн, вероятно, не смог бы подняться так высоко, если бы не объединил силы с Рэйвенспуром.
Уайлд сел на весла. Поработать физически было самым быстрым способом переориентироваться. Роджер Майлдмэй и Чарльз Вэйн исчезли из его крови, а Хильда Хартман медленно уходила из памяти. Они подошли к борту «Реджины А». Это был тридцатифутовый бермудский шлюп с осадкой восемь тонн, построенный до войны для гонок. От изогнутого носа до кормы, напоминающей по форме каноэ, ее кремовые борта были исполнены энергии. Даже на якоре она выглядела быстроходной.
Джон Балвер ждал их в каюте с замороженным коктейльным шейкером; он знал о пристрастии Уайлда к коктейлям и с этой целью установил холодильник. Балвер был среднего роста и среднего сложения. Волосы песочно-коричневые, глаза серые. Черты лица невзрачные. Он не мог похвастаться даже шрамами, не курил и пил только в обществе и очень умеренно. В свое время он был смертельно опасен именно потому, что выглядел так безобидно. Некое отсутствие индивидуальности в его чертах, ненормально хрупкие запястья и деликатные белые пальцы могли ассоциироваться разве что с клерком из восемнадцатого столетия, никогда не видевшего дневного света. Но никто лучше него не обращался с ножом. Он принял эстафету у Рэйвенспура и Стерна в суровые дни атомных секретов и берлинской воздушной дороги, когда люди впервые осознали, какая тонкая линия отделяет настоящую войну от «холодной». Он работал один. Со временем ему потребовался преемник, и он отыскал Уайлда. В профессии не было ничего, чему бы Уайлд не научился у Балвера — хотя и не без помощи Стерна.
Балвер наполнил два бокала для шампанского пенящимся коричневым «александером». Стерн налил себе бледного эля. Они подняли бокалы за Уайлда.
— Никаких накладок, — сказал Балвер. Это был не вопрос, а утверждение.
Уайлд уселся на койку по правому борту и почувствовал, как его мышцы расслабились, словно он погрузился в теплую ванну. Эта маленькая, покрытая темным лаком каюта, с приборной доской, с радиопередатчиком, с хронометром и барометром на верхней полке, тихими звуками плескавшейся воды и звенящими шкотами, воплощала собой конец напряжения, завершение его миссии.
— Никаких накладок, — сказал он.
Еще один автобус, еще одна поездка в глубь острова. На Уайлде были голубой гернсийский свитер, джинсы и ботинки на резиновой подошве. Он выглядел как обыкновенный яхтсмен, обветренный и бесконечно уверенный в том, что завтрашние проблемы будут не сложнее сегодняшних.
Было двадцать одна минута третьего, и утренний намек на барбадосское солнце прошел. К юго-востоку собирались тяжелые облака. Будет гром и сильный ветер, прикинул Уайлд. Он сошел с автобуса ш спустился вниз по узкому проулку в одну из нескольких долин, удивительным образом притаившихся в центре острова. Двое маленьких мальчишек появились с поля рядом и пронеслись мимо, за ними с лаем мчался терьер.
Он подошел к полудюжине бунгало, которых спасали от однообразия чудесные садики. Весна — лучшее время для гернсийских садов, когда повсюду раскрываются люпины и азалии, а властвуют надо всем нарциссы. К октябрю уже чувствовалась некоторая усталость, ощущение второй половины жизни, предощущение грядущего упадка. Но садоводство — самое популярное времяпрепровождение на Гернси, и лужайки все еще сверкали зеленью, а гортензии обещали аромат своих влажных белых и розовато-лиловых цветущих шапок. Уайлд подумал, станет ли он тоже любителем-садоводом, когда отойдет от дел. У него не было особого дара выращивать цветы, и все же он считал, что создавать, а не разрушать могло бы быть очень приятно.
Он толкнул скрипучие белые ворота и захрустел по покрытой гравием дорожке. Питер Рэйвенспур реконструировал фермерский дом шестнадцатого века. Глядя на зеленые поля и оранжереи, невозможно было представить, что море окружало дом на расстоянии менее двух миль. Уайлд стоял под норманнской аркой, которая вела в цветник, и разглядывал огромные гранитные блоки и красную черепичную крышу. Каждый раз, приезжая сюда, он думал, как, должно быть, был прекрасен этот дом, когда стоял в одиночестве, царя надо всем, что охватывал взгляд, до того, как бунгало начали пробивать себе место вдоль дороги, наподобие разрастающейся грибницы. Но таких домов на Гернси было много. Как и для Уайлда, для Питера Рэйвенспура основным занятием в жизни было не привлекать к себе внимания. Гараж был пуст. Питер, как и подобает армейскому офицеру в отставке, делил свое время между выращиванием роз и игрой в гольф.
Уайлд вытащил ключ из внутреннего отделения бумажника, открыл входную дверь и вступил в зал с низким потолком; источенные бревна обещали, что в один прекрасный день дом рухнет и превратится в кучу изъеденной червями древесины. Пол, застеленный ковром, и включенное центральное отопление делали, однако, его уютным.
Лестница заскрипела, когда Уайлд стал подниматься наверх. На лестничной площадке он небрежно и рассеянно отворил первую дверь справа. Свет ослепил его — белый, яркий, ударил прямо в глаза.
— Не шевелитесь, — проговорила женщина. — И поднимите руки.
Уайлд подождал, пока зрение восстановится. Пахло гвоздиками. «Беллоджиа», подумал он, вместе с запахом масла для загара. Голос был очень тихий. Чуточку иностранный, чуточку гнусавый. Вероятно, венгерка, учившаяся в Калифорнийском университете Лос-Анджелеса.
Женщина была обнажена. Она сидела на одеяле на полу, прямо под лампой для загара. Уайлд сначала увидел автоматический пистолет 25-го калибра, но тут же забыл об этом. Позади пистолета сверкала коричневая кожа полных тугих грудей и широких бедер. Живот у женщины был плоский и быстро двигался в такт ее частому дыханию; Уайлд напугал ее точно так же, как она напугала его. Женщина встала, продемонстрировав длинные и стройные ноги. Она вся блестела от масла и пота. Ее лицо тоже не разочаровало; оно имело совершенную форму сердечка и было прекрасным даже под круглыми черными очками. Нос греческий, рот большой, подбородок вздернут. Волнистые темно-рыжие волосы достаточно длинные, чтобы прикрыть уши. Уайлд подумал, что она — лучшее, что ему доводилось видеть за многие годы.
Женщина наклонилась, не отводя пистолета от его живота:
— Ложитесь.
— Вы серьезно?
— Лицом на пол. Руки и ноги в стороны. Двигайтесь помедленнее.
— Я думаю, нам следует немного поболтать.
— Вы будете говорить с моим дядей. Ложитесь.
Уайлд вздохнул и встал на четвереньки. Ему больше не было ее видно, но запах приблизился. Она встала около него на колени, и ее левая рука скользнула по гернсийскому свитеру и по брючине. Он гадал, не стоит ли ее сейчас разоружить. Это могло оказаться фатальным. К тому же любопытство было сильнее.
Женщина отодвинулась.
— Как вы вошли в дом?
— У меня есть ключ. — Он слышал, как звякнула «молния». — Знаете, — сказал он, — это вам следует объясниться. Я знаю Питера Рэйвенспура много лет, и вот чего у него никогда не было, так это племянницы.
Со двора донеслось рычание двигателя. Лампу для загара выключили. Уайлд повернул лицо к двери. По лестнице поднимались — с трудом, одну из ног скорее тащили.
— Питер, — произнесла женщина.
Дверь отворилась. Питер Рэйвенспур был не выше Стерна, но гораздо шире, не будучи при этом тучным. Размах плеч не в меньшей степени, чем ширина груди, указывал на необычайную физическую силу. В черных волосах виднелись седые пряди, коротко подстриженная борода была совершенно белой. На нем были дубленая куртка и вельветовые брюки, он опирался на палку, чтобы ослабить нагрузку на искалеченную ногу.
— Боже милостивый! — Рэйвенспур не мог поверить своим глазам.
— Добрый день, — сказал Уайлд.
— Думаю, тебе лучше позволить ему встать, — обратился Рэйвенспур к женщине. — Это человек, которого мы ждали.
— Вы Уайлд? — Она посмотрела на крохотный пистолет. — Джонас Уайлд?
— Джонас никогда не нападает на женщин, пока его не представили, — пояснил Рэйвенспур. — Ее зовут Марита, но ей нравится, когда ее называют Мари.
Женщина вдруг засмеялась:
— Мне следует принести вам извинения, мистер Уайлд.
