Лев Самойлов - Прочитанные следы
Голос Грубера звучал глухо, будто издалека.
— Вы можете не верить мне… — Грубер поднял голову и немигающими, покрасневшими от бессонной ночи глазами посмотрел на полковника. — Но перед войной и мне, и моей семье приходилось очень трудно. В нацистском движении я не участвовал, в партии национал-социалистов не состоял. По специальности я радиотехник, принимал участие в забастовках, меня много раз увольняли с работы. Я значился в списке неблагонадежных, а это плохо, можно сказать, капут. Я даже обрадовался, когда началась война: все равно — один конец. Уж лучше от пули погибнуть, чем от голода или в тюрьме. И потом я надеялся, что семье солдата будет легче жить.
Грубер безнадежно махнул рукой и вздохнул.
— Когда капитан Маттерн, начальник разведывательной школы, объявил, что включил меня в число парашютистов, я долго не мог понять, в чем дело. Я знал, что на это дело обычно назначают эсэсовцев или, по крайней мере, близких им людей. А я…
Грубер попросил воды. Строева, с разрешения полковника, наполнила водой жестяную кружку и протянула ее пленному. Грубер, стуча зубами о край кружки, выпил воду и продолжал говорить:
— Незадолго до вылета полковник Крузе сказал: «Выполнишь задание, простятся все прошлые грехи…» — Грубер поежился, посмотрел на папиросы, лежавшие на столе, поблагодарил полковника, протянувшего ему пачку, и начал быстро говорить все о том же, что он не виноват, он думал не о себе, а о семье, жалко было жены и детей…
Петр Васильевич не перебивал Грубера. Привычное ухо следователя не уловило в голосе пленного ни одной нотки фальши, росла уверенность в правдивости его показаний.
— В котором часу вы вылетели? — спросил полковник.
— В ноль пятнадцать.
— Маршрут?
— Не знаю, герр оберст.
— Сколько парашютистов было в самолете?
— Двое, — не задумываясь, торопливо ответил Грубер. И тут же добавил: — Я и еще один. Второго парашютиста я увидел впервые в самолете, раньше ни разу не встречал.
— Опишите его, — приказал полковник. — Как выглядит, как одет.
— Худой, беловолосый, совсем молодой, почти мальчик. Он был одет в такую же крестьянскую одежду, как и я. Он остался после меня в самолете.
— Вы прыгнули первым?
— Да, герр оберст.
Задав еще несколько вопросов, Родин как бы мимоходом спросил:
— Вы все прыгали через одинаковые интервалы?
Грубер спокойно ответил:
— Не знаю, я прыгнул первым. И потом — нас было только двое.
Петр Васильевич недоверчиво покачал головой.
— Странно, очень странно, — задумчиво проговорил он. — Значит, вы утверждаете, Грубер, что за все время полета вы ни одним словом не обмолвились с вашим спутником, ничего не знали о нем, а он о вас?
— Да, да! Это было именно так. Ни одним словом, — возбужденно заговорил пленный, жестикулируя и вертя головой. На лбу его выступили капли пота. — Ни одним словом, — повторил он.
— Почему?
— В кабине самолета находился офицер-эсэсовец, — пояснил Грубер. — Böse, wie ein Teufel![1]. Он не разрешал разговаривать. Когда я хотел что-то спросить, он крикнул: «Молчать!» — и пригрозил пистолетом.
В комнате наступило молчание. Полковник долго, испытующе смотрел на этого немецкого солдата. Правду ли говорит он или лжет, лжет с какой-то определенной целью? Но с какой? А если все, что он говорит, — правда, как разгадать до конца план, задуманный Крузе? Ведь Грубер всего-навсего — одно маленькое звено, возможно, большой и хитроумно сплетенной цепи.
А Кленов в это время думал об офицере-эсэсовце, руководившем выброской парашютистов. «Злой, как дьявол!» Характеристика острая, но слишком краткая, далекая от того, чтобы составить себе нужное представление о человеке.
Словно прочитав его мысли, Родин обратился к Груберу.
— Опишите внешность офицера-эсэсовца, который был с вами в самолете.
Нина перестала писать. Она удивленно посмотрела на полковника, потом перевела взгляд на капитана. Внешность гитлеровского офицера? Какое это может иметь значение?
— Невысокий. Даже маленький. Лицо суровое, злое, длинные руки, — так Грубер обрисовал офицера.
Снова наступило молчание. Петр Васильевич потер лоб, провел ладонью по седеющим волосам, встал, сделал несколько шагов по комнате, затем сел рядом с Грубером.
— Что вы собирались делать, оказавшись здесь, у нас, на нашей земле? Какое задание вы получили от Крузе? — спросил Родин.
Грубер кивнул в знак того, что он понял вопрос.
— Мой позывной номер — «девятнадцать», господин оберст. Мне приказали сразу же после приземления идти в сторону реки. У меня была карта и компас. Я должен был спрятаться в кустах и ровно через три часа начать вызывать «восемнадцатого», в распоряжение которого я поступал. Я должен был выполнять приказания «восемнадцатого». Через три часа я включил передатчик и стал вызывать «восемнадцатого». Ответа не получил. Остальное вам известно.
— Вы «восемнадцатого» раньше когда-нибудь видели?
— Нет.
— У вас был шифр?
— Да. Только он здесь, — Грубер ткнул себя длинным пальцем в лоб. — Связываться с «восемнадцатым» я мог только шифром.
— В каком месте должен был приземлиться «восемнадцатый»?
— Этого я не знаю. Поверьте, что я говорю правду, — я не знаю.
— Оружие вам выдали?
— Нет.
— Никакого?
— Нет, господин оберст. Полковник Крузе сказал, что оно ни к чему и будет только увеличивать груз.
Дальнейший допрос Курта Грубера ничего нового не дал. Пленный или действительно знал очень мало, или ловко притворялся, скрывая главное, пытаясь увести следствие в сторону.
Когда Грубера увели, Кленов встал со своего места и подошел к столу, за которым сидел Родин.
— Товарищ полковник, — сказал он. — Медлить нельзя. Надо сейчас же отправляться в лес на поиски второго парашютиста. Дорог каждый час. Разрешите мне с моими разведчиками.
— Да-да, — машинально проговорил Родин, о чем-то думая. — Сейчас. Сейчас…
Он поднял голову и неожиданно спросил:
— Скажите, капитан, вы в шахматы играете?
На лице полковника играла лукавая улыбка, а глаза спрятались в бесчисленных морщинках.
Вопрос о том, играет ли Кленов в шахматы, прозвучал сейчас по меньшей мере неожиданно. Кленов даже растерялся, не зная, что ответить.
— Что ж вы молчите, капитан? В шахматы вы играете? — повторил свой вопрос Родин.
— Играю. Даже разбираюсь немного в теории.
— Отлично. Значит, вам известно, что такое гамбит?
— Известно.
— А ну, просветите меня, старика, по части шахматной теории. Что такое гамбит?
— Начало шахматной партии. Жертвуется пешка или легкая фигура с целью опередить своего противника в мобилизации сил и создать стремительную атаку.
— О, да вы, оказывается, гроссмейстер, — пошутил Родин.
— Но к чему это вам? — спросил Кленов, начиная догадываться.
— Ничего-ничего. Шахматы — полезная игра. А теперь — за дело. Действуйте, капитан. Как всегда, надеюсь на вас.
Он похлопал Кленова по плечу и ободряюще улыбнулся. Кленов приложил руку к пилотке и, повеселев, спросил:
— Разрешите исполнять?
— Исполняйте.
Капитан повернулся к Строевой.
— До свидания, товарищ лейтенант!
— Я тоже выйду подышать чистым воздухом, — сказала Строева. — Разрешите, товарищ полковник?
— Пожалуйста. Дышите вволю.
Кленов и Строева вышли из комнаты. Их встретило яркое солнечное утро. Чуть слышно шелестели деревья. Вдали, словно подернутый серо-голубым туманом, виднелся лес.
Глава 6.
Убийство или самоубийство?
Солнце припекало все сильнее и сильнее. Оно старательно высушивало небольшие лужицы, еще оставшиеся после ночного дождя, и с земли поднимались легкие испарения. На улицах деревни было тихо, безлюдно, издали она казалась брошенной, вымершей. Пролетавшие высоко в небе немецкие самолеты — «рамы» и «костыли» — не замечали ничего подозрительного.
— Ишь какая тишь да благодать, — сказал старшина Орехов, щурясь на солнце. Невысокий, плотный, с лихо закрученными усами на круглом, тронутом оспинками лице, он сидел по-турецки на траве, в тени небольшой, покосившейся избы, где помещался полковник Родин. Широкой спиной Орехов привалился к бревенчатой стене избы, на колени положил автомат. Рядом с ним сидел его неизменный спутник ефрейтор Артыбаев, а на траве растянулся младший лейтенант Семушкин.
Как непохожи были эти неразлучные друзья! Худенький, маленький, подвижной казах Артыбаев чуть доставал головой до плеча рослому, спокойному и на вид флегматичному Семушкину. Разговаривая с Артыбаевым, Семушкин снисходительно наклонялся, что смущало и втайне сердило Артыбаева. Он считал свой рост вполне достаточным для солдата, а для разведчика — образцовым. А рассудительный Орехов, умевший шуткой или авторитетным словом успокоить Артыбаева, обычно советовал ему:
