Николай Борисов - Укразия
Тихо…
Коммунисты подкатились друг к другу. Глаза в глаза, а потом спина к спине, и их пальцы живо растянули узлы веревок.
Вскочили. Рубин, схватив веревку, прикрепил ее к подоконнику. Александров, посмотрев на свой рукав, из которого торчал клочок бумаги, вдруг побледнел.
Рубин выхватил бумагу.
Жадные глаза двух — в записку.
«Установите со мной связь в курильне Ван Рооза.
7 + 2».
Подняли глаза, уставились в упор, — мелькнула одна и та же мысль, одна и та же фраза застряла в горле.
— Кто же из них?
Но думать и говорить было некогда.
Через окно, по веревке, вниз, во двор, к свободе или, может быть, к смерти.
Но и смерть приятнее, в тысячу раз приятнее в борьбе.
По коридору шел часовой, заглядывая в глазки камер.
Взглянул, ахнул, увидя силуэт Рубина, скрывающийся в окне. Растерялся, рванул дверь, но, вспомнив о свистке, засвистел.
Прибежали, задыхаясь, фельдфебель с разводящим.
Открыли дверь. Захлопали выстрелы в окно.
Но Рубин и Александров, достигнув второго этажа, вскочили в раскрытое окно.
Выстрелы вернули во двор садившихся в автомобиль ротмистра Энгера и Иванова.
Ротмистр Энгер, вбегая, выхватил у часового винтовку.
По веревке из окна третьего этажа спускался человек.
Не колеблясь, ротмистр Энгер навскидку, почти не целясь, выстрелил.
К его ногам, на мостовую, упал фельдфебель Руденко с простреленной головой.
Энгер и Иванов наклонились к трупу. За их спинами, из двери черного хода, вышли Рубин и Александров. На мгновение остановились, а потом тихо, не спеша, прошли до ворот контрразведки. Вышли из ворот, задерживая дыхание, силой воли заставляя себя идти, а не бежать.
Переулок. Через забор.
Спасены. И бегство… Безумный бег гнал их через огороды, через заборы, дворы к пустынным улицам.
Глава XVI. Приказы для нужд революции
Наступила ночь. Улицы города захлестывала жажда жизни и наслаждения. К ресторанам мчались экипажи, автомобили, из которых выходили полураздетые женщины в сопровождении чопорных сюртуков или блестящих френчей.
В «Золотой рыбке» или в «Максиме» иногда целую ночь, не смолкая, гудело «боже, царя храни» и «Сильва, ты меня…»[15] В этих ресторанах за ужины платились целые состояния. Клубы, открытые на каждом углу, звали, уговаривали зайти в открытую дверь, поставить на зеленое поле пару тысяч.
Самая сильная игра шла в «Литературке» и «Жокей-клубе».
Предприимчивые офицеры, не вступившие в добрармию, устроились в клубах на должностях крупье, кассира и просто дежурных, получавших за представительство ужин.
Торг телом, мундиром шел вовсю.
Вино лилось через край, и отовсюду оркестры гремели гимн этой эпохи, гимн развала, гимн предвестника эвакуации: «Сильва, ты меня не любишь».
Люди упивались расслабленной декламацией Вертинского и парфюмерией Северянина. Разложение, гниль давали себя чувствовать. Офицерство дезертировало не только с фронта, дезертировало в тылу, не желая считаться ни с чем, ни с кем. Штабы полков, находящиеся в Одессе, не знали, где их части.
Бестолковщина.
Хаос.
Напрасно друг за другом назначались коменданты города.
Развал отравлял все, и офицерство пропивало свои мучительные сны о возмездии в бессонных ночах, в эротических кутежах, набивая носы белым порошком.
Кокаином торговал весь город.
На улицах гниль развала, а в глубине подвалов, при свете шестнадцати-свечовой лампочки, шла упорная работа организаций.
Из явки в явку металась Катя, разнося инструкции Ревкома. Пятерки делили город на районы. Рабочие вооружались и, скрипя зубами, ждали сигнала.
Катя и Макаров, сжимая пачки приказов в руке, спешили в железнодорожное депо.
Патруль, неожиданно вынырнувший из тьмы, остановил их.
— Кто идет? Обыскать.
— Мы несем приказ о мобилизации.
Офицер нервно выдернул лист приказа. Фонарь на мгновение осветил.
«ПРИКАЗ Войскам Новороссийской Области».
— Ступайте.
И отряд расплавился в улице.
Катя и Макаров благополучно дошли до железнодорожного депо. С облегчением, с радостью открыли дверь в милую, простую комнату, где сидело уже человек шесть железнодорожников. В углу на гектографе быстро печатал прокламации рабочий. Товарищ Савелий давал инструкцию двум рабочим.
— Нужно, товарищи, отвезти пакет к бронепоезду, да обратно в два счета.
Макаров подошел и, отведя Савелия в сторону, тихо сказал:
— Явка разгромлена.
Как ни тихо он сказал, но его слова услышали все. Крепко сжались кулаки, а из глаз столько ненависти, столько желания скорей выступить, отомстить, ненависти, которую нельзя выразить словами.
Катя оторвалась от работы, подошла к Савелию, спросила:
— Я иду в губком. Что у вас слышно?
— Мы организованы. Ждем сигнала.
Катю проглотила дверь.
Рабочие обступили Макарова.
— Ну, рассказывай.
— Не томи.
Рассказ Макарова длился недолго. Записка «7 + 2» произвела ошеломляющее впечатление.
— Бумаги нет, — сказал гектографшик.
Савелий, скользнув взглядом по приказам Биллинга, взял один, перевернул и, увидав чистую сторону, улыбнулся.
— Валяй на обороте.
В комнату ворвались Рубин и Александров.
— Вырвались, ребята?
— Ну, и жарко было.
— На, Макаров, прочти и присоедини.
И Рубин всунул Макарову вторую записку.
Глаза всех рабочих в один фокус — на черные буквы по белой бумаге:
«Установите со мной связь в курильне Ван-Рооза.
7 + 2».
Молчание. Только шелестели приказы, получая на обороте:
«К товарищам рабочим!»
— Значит, среди белых есть наш, — сказал Савелий.
— А также среди нас, значит, есть провокатор, — ответил Макаров.
Жуткое слово, огненно-липкое, обожгло всех, и глаза всех устремились, не мигая, друг на друга, желая прочесть, узнать, кто же он.
Где он?
В каком друге, в каком товарище ждать врага, ждать измену?
Глава XVII Записка генерала Биллинга
Во двор штаба ввели пленных партизан. На лошадях гордо гарцевали шкуровцы, и особенно играл конь под командиром, князем Ахвледиани. Князь, жаркий брюнет, переживал острую радость при воспоминаниях о милых шалостях шкуровцев. И сейчас, сосредоточенно попыхивая папиросой, старался выдумать игру с пленными.
— Мудыт-хан, осады!
Замахнулся плетью князь на гордую голову партизана Галайды. Галайда с презрением посмотрел на князя так, что тот побагровел. Хлестнув плеткой коня и перегнувшись с седла, князь только и мог выпалить в лицо:
— Сволыч, я тэбэ сам сэмь шкур спущу.
На крыльцо вышел генерал Биллинг, за ним, суетясь и немного размахивая руками, начальник контр-разведки Каменщиков, а следом, как всегда, вышли четкие, вечно настороже, ротмистр Энгер и капитан Иванов.
Отстранив рукой доклад князя, генерал прямо уперся глазами в пленных.
— Кто такие?
— Молчи, ребята, — крикнул Галайда.
Князь налетел, выхватив шашку, но генерал остановил его, и тот, захлебываясь от ярости, на мгновение не мог сказать ни одного слова.
— Всех вывести в расход, всех, кроме вот этого. А этого допросить, чтобы вот именно он и сказал, кто они такие.
Князь, соскочив с седла, вцепился руками в горло Галайды. Свистнула плеть, рассекая воздух и тело. Вздрогнул Галайда, отряхнулся, но насмешливых умных глаз не оторвал от генерала.
— Вашэ прэвосходитэльство, разрэши мнэ… Я эго сам израсходую, — делал честь Ахвледиани.
Генерал, загипнотизированный взглядом Галайды, опомнился. Засунув руки в карман, в ярости пробежал несколько раз мимо пленных и, иногда останавливаясь, срываясь на фальцет, кричал:
— Негодяй!
— Мерзавец!
Офицеры застыли. Ротмистр Энгер чуть презрительно косился на генерала, но зато весь делался камнем, когда его взгляд останавливался на Галайде. Капитан Иванов, напротив, скользил мягким взглядом по пленным и, посматривая на ротмистра, улыбался странной улыбкой.
— Горяч этот князь.
— Я бы на его месте не приводил эту сволочь.
— Но надо же их допросить.
— Глупость, лишняя трата времени.
Генерал остановился от своего бега, и снова князь, вытянувшись в струнку, чеканил:
— Разрэши, ваше прэвосходитэльство, разрэши.
— Хорошо, очень хорошо, князь, но только после допроса.
И вынув блокнот, генерал быстро черкнул:
«Пленного, числившегося за князем Ахвледиани, выдать по первому его требованию.
Г.-л. Биллинг».
Генерал успокоился, он сделал свое дело. Зачем волноваться, что какой-то мерзавец партизан осмелился встать против? Неприятно для самолюбия и только. Через две минуты их не будет.
