Николай Борисов - Укразия
— Господу помолимся!
Здесь, в затхлых стенах, проеденных ржавчиной и сыростью, отживал свои последние дня старый мир, а на улице, в крови, в нетерпении, захлебываясь темпом жизни, бился мир новый.
Громадный дом всеми своими восьмьюдесятью четырьмя глазами уперся, тяжело вздыхая, в заложившего руки в карманы молодца с распахнутым воротом, в сбитой набекрень шапке, читавшего внимательно афишу.
Автомобиль, пыхтя, мчался, отравляя скверным бензином улицу.
Человек, читавший афишу, вынул платок, быстро отер лицо; платок мелькнул в воздухе белой птицей и исчез в кармане.
Не расторговавший товар бубличник, стоявший на другом углу, нервно рванул платок из кармана, нервно вытер лицо, не обращая внимания на покатившиеся по земле бублики.
И платок, мелькнув на мгновение в воздухе, исчез в кармане.
Автомобиль мчался, раскачиваясь и дрожа, везя с собою смерть нескольким революционерам, так называемым «внутренним врагам».
Фельдфебель Руденко, после блестяще проведенного в погроме еврейской семьи дня, заплывшими глазками услужливо наблюдал за «их благородиями», готовый каждую минуту вытянуться и замереть, в одном беспросветном чувстве преданности царю и отечеству.
Газетчик даже выронил газеты, но зато платок взвился вверх, на мгновение мелькнув ярким бликом в вечернем сумраке. Это был угол третьего квартала.
А на четвертом — четвертый, отирая пот белым платком, бросился бежать по улице к дому с табличкой «Новосельская, 101».
В воротах столкнулся с уходящими Катей и Макаровым.
Обрывки фраз, глаза.
— Спасайтесь, едут!
— Знаем. Беги сам.
Прощание глазами, и разошлись в разные стороны.
Автомобиль примчался и остановился, дрожа от бешенства.
Разгром явки не был долгим. Поломали мебель, побили стекла, выбросили мебель в окно и во время перестрелки успели все-таки убить двух коммунистов и двух извлечь из подвала.
Привели.
В угрюмые глаза рабочих уставились холодные стальные глаза Энгера и улыбающиеся с искрой мягкости Иванова.
— Прикажете расстрелять?
— Повесить, — бросил Энгер.
— Не надо вешать, сначала допросить, а повесить всегда успеем, — сказал, мягко улыбаясь, Иванов.
Ротмистр Энгер вскинул глаза, глянул, и два холодных его глаза утонули в ответных глазах Иванова.
— Хорошо. Повесить убитых для примера.
Фельдфебель засуетился.
— На фонаре, — бросил Энгер, — а этих в гостиницу.
Глава XIV. Ожерелье белых
Вечер…
В центре уже зажглось электричество и кипела полным темпом жизнь. Сверкали валюта, бриллианты, текло золото и лилось вино.
Там, в кафе, ресторанах, подвалах решалась жизнь десятков тысяч людей, там запродавались в рабство иностранному капиталу сотни тысяч людей.
А около фонарного столба, против Новосельской, 101, стояли четкие фигуры двух офицеров. Фельдфебель суетился, махал веревкой, выбирая поудобнее фонарь…
Нашел…
Под фонарь притащили трупы Фаддеева и Колосова. Фельдфебель любовно опустился около трупов и, с удовольствием жмурясь, накинул петли на шеи.
— Он похож на Биллинга. Не правда ли? — спросил Иванов.
— Нет. Обман зрения.
И им представился Биллинг, с пьяной улыбкой, любовно застегивающий ожерелье на шее своей любовницы.
И снова скрестились взгляды обоих офицеров и снова ничего не прочли. Ничего…
Четким шагом прошли к автомобилю, сели.
Из раскрытых дверей церкви, в тот момент, когда в воздухе, раскачиваясь, поднимались трупы коммунистов, отчетливо донеслось «Христолюбивому воинству многая лета… Мнооогая леетааа».
Трупы повесили.
Живых повели под усиленным конвоем.
Автомобиль уехал, солдаты ушли, а из церкви на паперть вышли молящиеся.
Толпа охнула, закрестилась, но не без любопытства рассматривала качающиеся трупы.
Что безразличной толпе до убитых коммунистов?
И только редко кто за чашкой чая в домашнем уюте вспомнит о посиневших трупах и, перекрестясь, прошепчет: «Спаси, господи, от наваждения».
По Пушкинской улице спешили Катя и Макаров. Шли, почти не разговаривая, и только шум отдаленного автомобиля заставил их ускорить шаги.
Быстро вошли в типографию.
Машины ровно, однообразно шуршали бумагой, ворочая барабанами на краску.
Разговор… Быстрый, неуловимый, тот разговор, когда слова угадываются по движению губ.
— Разгромили.
— Жертвы есть?
— Наверное.
Так разговаривать умеют люди, находящиеся в постоянном напряжении, люди, всю жизнь находящиеся начеку.
Автомобиль остановился у типографии.
В дверях остановился Энгер.
— Приказ готов?
— Печатается.
И, когда ротмистр Энгер подошел к машине, в дверях появился Иванов.
Лица, полувыхваченные из тьмы, замерли в одном движении, в одной мысли.
Ротмистр Энгер четко сфотографировал взглядом рабочего, скользнул по Макарову и, наклонившись, взял с машины листок.
«ПРИКАЗ.
Войскам Новороссийской Области 27 сентября 1919 г.
№ 33 г. Одесса».
Прочел. Потрепал Макарова по плечу…
— Молодец. Старайся!
«Постараюсь. Как же, вовсю», — думал Макаров, накладывая лист за листом.
Энгер, сделав распоряжение, быстро окинул взглядом типографию и, повернувшись, вышел. Иванов, мягко улыбаясь, пошел за ним.
— Софиевская, 19, — сказал Энгер, садясь с Ивановым в автомобиль.
Иванов внимательно рассматривал небо, молчал…
Макаров свободно вздохнул и, схватив пачку отпечатанных приказов, подошел к Кате.
— Ну, идем. Теперь у нас есть пропуск.
— Откуда узнал?
— Да вот, — Макаров похлопал по пачке приказов. Мы несем приказ о мобилизации для распространения его на заводах.
— Ты, наверное, умеешь работать и во сне?
— Конечно, — улыбнулся Макаров.
Глава XV. Случайности, которые могут быть при бегстве коммунистов
Здание знаменитой контр-разведки было раньше обыкновенной гостиницей. Теперь здесь была контрразведка.
Часовой маячил у ворот и думал горькую думу о проданной чести.
Всей душой ненавидел каждого офицера, входившего во двор, а еще более ненавидел ротмистра Энгера и капитана Иванова. Ненавидел той жуткой ненавистью, которая всегда вызывает мысль о расплате.
И, когда в ворота белые вводили новые жертвы, в его глазах вспыхивало неутолимое желание садануть штыком ротмистра или прикладом обрушиться на голову вечно улыбающегося мягкого капитана.
Так хотелось бы крикнуть:
— Беги!
Но часовые молчали.
Мимо них проходили десятки пленных рабочих, красноармейцев, но часовые молчали, сознавая свое бессилие. Но все-таки ввели в обычай ворота контр-разведки не запирать.
Автомобиль Энгера и Иванова опередил арестованных коммунистов на пять минут.
Шаги двух офицеров заставили вытянуться в струнку часового.
Прошли. Вошли в один из свободных номеров. Грязь. Никакой мебели. Окна с выбитыми стеклами. Исцарапанные гвоздями и карандашами стены.
Ротмистр Энгер подошел к окну и задумчиво, озабоченно глянул вниз.
— Убежать отсюда невозможно, — сказал Иванов.
— Я думаю иначе, — немного холодно прозвучал ответ.
Ввели арестованных.
Весь красный от желания выслужиться, фельдфебель Руденко, захвативший с собой остаток веревок от повешенных, отрапортовал.
Ротмистр Энгер озабоченно скользнул взглядом по арестованным, по фельдфебелю, на мгновение задержался на капитане Иванове. Их глаза встретились настороженно, чутко и спокойно.
— Связать покрепче, — сказал Энгер.
На коммунистов, смотрящих с ненавистью, набросились, свалили и с радостью стали обкручивать их веревками. Веревок не пожалели. Скрутили сильно, связали руки за спину.
Как бы по уговору, одновременно Энгер и Иванов наклонились над связанными, и их пальцы впивались в веревку, проверяя крепость узлов, одновременно у обоих. Потом выпрямились, на мгновение задумались и снова проверили веревки, проверенные уже другими.
Руденко ткнул ногой ближе лежащего коммуниста и вывел свой наряд из комнаты.
Еще раз окинув взглядом помещение, Энгер и Иванов вышли.
Часовой снова замер при виде офицеров, а фельдфебель старательно запер дверь и, отдуваясь, пошел по коридору, вытирая клетчатым платком пот.
Тихо…
Коммунисты подкатились друг к другу. Глаза в глаза, а потом спина к спине, и их пальцы живо растянули узлы веревок.
Вскочили. Рубин, схватив веревку, прикрепил ее к подоконнику. Александров, посмотрев на свой рукав, из которого торчал клочок бумаги, вдруг побледнел.
Рубин выхватил бумагу.
Жадные глаза двух — в записку.
«Установите со мной связь в курильне Ван Рооза.
