Петр Прудковский - Оборотень
Он потянулся к папиросному коробку, лежавшему подле чернильного прибора, но коробок оказался пуст. И Юрию стало вдруг ужасно досадно, что сам он не курит и у него нет при себе папирос…
— Итак, дорогой, дело вот в чем. Надо догнать Кузьмина. И сделать это поручается вам. Вы поедете вместе с ним в Германию…
— Я?!
— Вы. Чему удивляетесь? За время работы у нас вы зарекомендовали себя неплохо, и думаю, что вполне справитесь и с этой операцией. В общем, я выдвинул вашу кандидатуру, и она принята. Вы будете включены в состав бригады машиностроителей в качестве переводчика. Собирайтесь скорее. Я уже узнавал в аэропорте: самолет в Москву вылетает в 9 утра. Через пару часов вы будете на Внуковском аэродроме… В Москве зайдете в Министерство и у товарища Васильева, комната 211, — запишите! — получите все необходимые документы. И тотчас же вылетаете дальше. Маршрут бригады известен; вы сможете присоединиться к ним либо в Бресте, либо, в крайнем случае, — в Варшаве. Едут они московским экспрессом, вагон 7. Разыщите прежде всего начальника группы, — фамилия его Березин, Петр Савельевич, — и передайте ему вот это письмо. Главное, не выпускать из виду этого Кузьмина… Вообще же действуйте сообразно обстоятельствам.
6. ФЛАГ РОДИНЫ
В маленьком итальянском порту на побережье Тирренского моря шла разгрузка двух американских транспортов. Могло показаться странным, что океанские суда, миновав Неаполь, подошли именно сюда, хотя у причала с одним-единственным портальным краном едва хватило места для разгрузки только одного судна; другое, в ожидании своей очереди, вынуждено было стоять на внешнем рейде. Но, по-видимому, те, кому предназначался груз, руководствовались прежде всего соображением — поменьше обращать на себя внимания.
Работа шла круглые сутки, и так как портовых рабочих не хватало, в помощь им были привезены откуда-то на грузовиках с полсотни человек в полувоенном и довольно-таки поношенном обмундировании. Почти все они плохо знали итальянский язык и потому держались особняком от остальных рабочих. Распоряжались этими людьми несколько американских солдат, и односложные команды были, как видно, отлично понятны им.
Когда первый транспорт был разгружен и его место у стенки заняло второе судно, произошло событие, взволновавшее все население маленького приморского городка. Приближался вечер. Солнце склонилось к горизонту, опаловые полосы легли на бирюзовую гладь моря, и отроги Калабрийских Аппенин вдали подернулись туманом. На берегу, пустовавшем в часы полуденного зноя, появились гуляющие. Особенно оживленно было на окраине города, в рыбачьем поселке; возле вытянутых на отмель лодок и баркасов уже зазвенел бубен, и начали собираться в кружок парни в черных безрукавках. Сначала никто не обратил внимания на небольшой пароход, огибавший мол. Но когда судно приблизилось настолько, что можно было разобрать цвета его флага, развевавшегося на кормовом флагштоке, смутный гул прошел по толпе; взоры всех устремились в сторону моря, и слово «soviet», понятное на всех языках мира, прозвучало тут и там.
— Eviva Russia![1] — раздался чей-то звонкий голос, тотчас же подхваченный десятками других голосов. И, как бы отвечая на это приветствие, советское судно, бросив якорь, повернулось к берегу левым бортом, и красный флаг его, освещенный лучами заходящего солнца, еще ярче заполыхал на фоне вечернего неба…
Рабочие, тащившие тюки и ящики по сходням американского транспорта, громкими криками приветствовали появление советского судна. Многие из них, не обращая внимания на окрики солдат, побросали свою ношу, и, махая кепками, сгрудились у причальной стенки. Прошло не менее получаса, пока охране удалось водворить порядок. Вереница людей снова потянулась по сходням.
Только один грузчик (из тех, кого привезли под охраной американских солдат), точно завороженный, продолжал стоять с обнаженной головой и неотрывно глядел на пароход, к борту которого уже подходила сторожевая моторка. Охранник подскочил к нему и ударил прикладом автомата… Худое, черное от загара лицо грузчика исказилось злобой; сжав кулаки, он обернулся к солдату, но сдержал себя, и, нахлобучив фуражку, медленно пошел к сходням.
…Южные ночи темны. Огни рейдеров освещали палубу, по которой сновали взад и вперед люди, разгружавшие судно. Охрана торопила рабочих, едва державшихся на ногах от усталости. В суматохе никто из солдат не заметил, как один грузчик, пробегая по сходням, вдруг оступился и, даже не вскрикнув, упал в черную щель между бортом судна и причалом. Товарищ его, шедший сзади, остановился было и хотел позвать на помощь, но сообразил, что спасти беднягу не удастся, и, безнадежно махнув рукой, побрел дальше.
К рассвету разгрузка была закончена, и транспорт отдал концы. Немногим позже снялся с якоря и советский пароход, пополнив запасы продуктов свежими фруктами, в изобилии доставленными жителями городка.
Гористые берега Калабрии уже скрывались в гуманной дали, когда в каюту капитана советского парохода явился вахтенный и доложил, что на баке, между бунтами каната, обнаружен человек. Он хорошо говорит по-русски и умоляет оставить его на судне…
— Уверяет, что русский и бежал из американского лагеря перемещенных лиц, — добавил вахтенный, — но сказать можно все…
— Разумеется. А на судно он попал как?
— Добрался вплавь, ночью, и влез по якорной цепи через клюз.
— Смелый парень! А ну-ка, давайте его сюда…
7. ПАРИКМАХЕРСКАЯ В ГРОСЕНГАЙНЕ
Однажды утром в парикмахерскую герра Мюллера, помещавшуюся на главной улице саксонского городка Гросенгайна, неподалеку от вокзала, зашел человек. Погода стояла пасмурная, холодная, но на посетителе не было ни пальто, ни даже шляпы.
— Пренеприятная история, — сказал человек, подсаживаясь к старику, читавшему в ожидании своей очереди газету. — Отстал от поезда! Приходится ждать следующего… Скажите, тут можно курить?
Говорил он по-немецки с сильным акцентом, хотя и вполне свободно. Последнюю фразу произнес нарочито громко, обращаясь, по-видимому, не столько к старику, сколько к хозяину, работавшему над шевелюрой толстяка, безучастно смотревшего на свое отражение в зеркале и готового, казалось, вздремнуть до конца сеанса…
Услышав этот вопрос, герр Мюллер быстро обернулся и внимательно оглядел говорившего.
— Могу предложить хорошую сигару, — отвечал он, медленно выговаривая каждое слово.
— Благодарю. Я курю папиросы, — в тон ему произнес посетитель и вынул из кармана пиджака коробок с изображением скачущего горца…
— О-о! — расплывшись в улыбке, сказал старик, оторвавшись от своей газеты. — У господина русские папиросы… хорошая марка!
— Я и сам русский, — улыбнулся посетитель. — Берите, прошу вас.
— Премного обязан! — Старичок взял из коробка одну папиросу, потом с виноватым видом взял другую и бережно спрятал в жилетный карман. — О, русские не помнят зла! Когда они пришли в наш город, моя жена, фрау Луиза, плакала и молилась — нас пугали, что русские будут жечь дома… и все отберут… Но у нас жил русский офицер, и он не сказал ни одного грубого слова, и когда встречался со мной, всегда предлагал папиросу… вот эти самые — Каз-бек…
— Прошу вас! — герр Мюллер тряхнул белоснежной салфеткой и указал на освободившееся кресло.
— Но, кажется, очередь не моя…
— О, что вы, — заторопился старичок. — Мне же не к спеху… Пожалуйста… я рад услужить русскому господину.
Герр Мюллер — мастер своего дела, и не прошло и пяти минут, как посетитель был чисто выбрит, причесан, освежен одеколоном. Но, видно, торопливость не приводит к добру: когда оставалось только сдернуть салфетку с плеч клиента, герр Мюллер неосторожным движением столкнул с подзеркальника чашечку с взбитой мыльной пеной — и прямо на колени «русскому господину»…
— Мой бог! — в ужасе вскричал парикмахер. — Прошу прощения! Такая неосторожность… Пожалуйста, вот сюда… — Он почтительно указал на дверь, завешенную портьерой. — Одну минуту!
И схватив со столика щетку и стакан с водой, герр Мюллер кинулся вслед за своим клиентом.
Старичку, ожидавшему очереди, определенно не везло. Чистка костюма посетителя требовала, по-видимому, порядочно времени. Отложив газету, старичок прошелся по комнате. Поравнявшись с дверью, которую хозяин впопыхах не притворил плотно, он вдруг остановился и прислушался к доносившимся голосам.
— Странно, — прошептал он. — Очень странно!
За дверью послышались шаги, и старичок поспешно вернулся на свое место, к столу.
Герр Мюллер вышел в сопровождении посетителя. Кланяясь и извиняясь, он проводил «русского господина» до выхода из парикмахерской и даже постоял с минуту на пороге, пока тот не скрылся за поворотом улицы.
Потом, вернувшись в залу, вежливо пригласил старичка занять место перед зеркалом.
