Иван Дорба - В чертополохе
— Сволочь! Немецкая свинья, поганый юберменш! Погоди, дай только срок, мы вам покажем! — и он погрозил кулаком в окно. Потом обернулся к Чегодову: — Устраивайтесь в кабинете. — Подошел к письменному столу и демонстративно принялся выгребать из центрального ящика бумаги и складывать в портфель и вдруг со вздохом облегчения крикнул: — Черт побери, вот он, аусвайс, значит, украли только пропуск в ресторан! Слава тебе Господи! — И он перекрестился. — Просить у этого гада ничего не придется, обойдусь без пропуска! Слава тебе Господи! — И опять перекрестился.
— Чего вы так боитесь? — Чегодов стоял за его спиной.
— Вас, Олег Дмитриевич, били в советской тюрьме?
— Нет, не били. Я сам дрался, за это меня посадили в карцер, — и он рассказал о драке в камере.
— А меня эсэсовцы били, и вас будут бить, унижать ваше достоинство, а вы будете терпеть, как терпел я, ради будущей России, ради торжества «солидаризма»… ради себя, чтобы остаться человеком, обрести родину…
— И занять пост бургомистра? — усмехнулся Чегодов. — Ничего вы им не покажете! Не верите вы ни в будущее новой России, ни в «солидаризм», просто приспосабливаетесь. Дядя фашист свергнет большевиков и вас посадит на власть! Кто кивает на американцев да англичан, кто на Гитлера, а кто на русский народ…
Брандт выпучил глаза на Чегодова. Наступила томительная пауза. «Ничего он уже мне не сделает», — подумал Олег.
— Садись! — усаживаясь в кресло и указывая на другое, со странным выражением лица произнес Брандт. — И послушай! Подсадили меня в камеру к большевику, организовавшему партизанский отряд. Выдал его один тип. Сперва его уговаривали, сулили свободу, потом, изголодавшегося, униженного, усадили за стол, угостили завтраком, дали крепкую сигарету. Он, пьяный от еды и курева, что-то выболтал. И тогда они принялись за допрос с битьем. Особо опасных и сильных обычно пытают систематически. Голодный паек, ни минуты покоя, строгий режим, допросы, пытки. Время и система ломают здоровье, психику, волю, человек понимает, что у него уже нет никаких шансов, если даже все расскажет, его все равно убьют. Дело уже идет не о жизни и смерти, а о той тайне, которую следует хранить в свой предсмертный час. И тут его поджидает последнее, может быть, самое страшное искушение — ласковое участие сокамерника, яд его слов, притупляющих ум и расслабляющих волю. И наступает какой-то момент, подобно провалу памяти у пьяного, и он пробалтывается…
— Значит, таким манером вы отнимаете тайны у большевиков? — насмешливо спросил Олег.
— Не смейся! Мои нервы не выдержали. Во мне заговорила совесть. Не могу забыть, когда он, веря, что меня скоро выпустят, уже открыл было рот, намереваясь сказать мне явку; я, рискуя быть увиденным в глазок тюремным надзирателем, накинул ему на лицо ватник и задушил беднягу. Он что-то понял и вначале даже не сопротивлялся, только под конец, уже в агонии, засучил ногами и весь задергался. После пыток он был слаб, как ребенок. — Брандт провел рукой по седой шевелюре и уставился в угол. — Тебе придется пройти этот ад…
«Большевик победил и тут, — подумал Чегодов. — Почему? Откуда их сила? Внутреннее убеждение заставляет этих людей принимать мученический венец, подобно первым христианам. "Раскалывались" под малейшим нажимом убежденные монархисты из "Братства русской правды", засылаемые в Советский Союз; бывалые, повидавшие смерть, закаленные в боях белые офицеры РОВСа, не говоря уже об энтээсовцах. А вот большевик выстоял! Смогу ли я так же?»
2
На другое утро, выйдя из дома, Олег обнаружил за собой слежку. Он сразу зашел в ближайший гастрономический магазин, купил ржавую селедку и вернулся обратно.
— На селедочку после вчерашнего потянуло, — сказал он Брандту, когда тот отворил ему дверь и недоуменно поднял брови на покупку.
У Брандта нашлась и водка, и они выпили, закусили, и через полчаса Олег, распрощавшись, спустился черным ходом по лестнице во двор, перемахнул через забор в соседний сад, проник на улицу и неторопливо направился к центру. Убедившись, что за ним нет хвоста, зашагал по данному Бойчуком адресу.
В небольшой комнатушке уже сидели Бойчук, Абрам Штольц и незнакомый плотный мужчина, рыжеволосый и голубоглазый. Он оценивающе окинул взглядом Олега, лениво поднялся из-за стола и небрежно протянул, нагловато улыбаясь, руку: — Давай пять, не бойсь, дядя не обидит! — и сжал изо всех сил Олегу пальцы.
Почувствовав железную хватку, Олег неуловимым движением руки заломил назад правую кисть рыжего и также нагловато улыбнулся:
— И ты, Рыжий Штраймел, не робей, племянник не обидит, — и отпустил руку.
— Вай, вай, Непомьятайко хочет видеть мои слезы. Меня не надо уговаривать, мне все ясно, не будем размазывать кашу и продолжим работу.
Штраймел пододвинул стул к столу.
На накрытом клеенкой столе стояли две бутылки водки («Московская», — прочел Чегодов), банка с солеными огурцами и глиняная макитра с украинской колбасой. Тут же лежала большая буханка пшеничного хлеба.
— Гуляемо на гроши твого Гадкевича, шлях його трафыв! Ось. — Бойчук вытащил из кармана отощавший бумажник Брандта и протянул его Олегу. — Там якись документы на имя Брандта, чи що!
Олег раскрыл бумажник. В нем оставалась еще изрядная пачка денег и пропуск в ресторан «Бристоль».
Вскоре они вышли на узкую улочку и двинулись переулками.
— Зараз ийдемо на Краковский базар.
— Это недалеко от центра, — заметил Абрам, — пролетарский рынок, самый дешевый и блатной. Там можно купить все что душеньке захочется.
— Абрам знает наш фраерский базар, — подтвердил Штраймел, — там и горилка дешевле— семьдесят пять злотых литряга. Если имеете желание, подадимся на Галицкий или за Зализнычный, нет? Пусть они горят огнем! Наш Краковский, проше пана, интересней! На том базарчике я как Бог на небе, — он подмигнул, — там каждый двор проходной, под ним река протекает, полезай в люк, и сам черт не найдет. На Краковском там вам и ксивы выправим. И к фотографу Грешлю сходим. Через час-два карточки готовы! Или уже не нужно?
— Нужно! — сказал Олег. — Я ведь задумал уходить из Львова. Опасно тут оставаться. И вас могу подвести.
— Вай, вай, вай, мосье Непомьятайко, не надо меня нервировать, я могу испугаться. — Штраймел пытливо заглядывал ему в глаза. — Это же кошмар, вчера ты бежал от советской власти! Сегодня от немцев? Зачем Ивана посылал к Гацкевичу? Учился я с ним в университете. Гад он! В союз какой-то эмигрантский меня заманивал, холера всем им в бок! А по какой дорожке ты идешь, какой бранджи[39] держишься? Скажи, не то ждет тебя большое разочарование.
— Ох, Штраймел, я ж тоби казав, не допытуйся, людына живе як хоче! — вмешался Бойчук. — До москалив вии хоче податыся.
— Хэвер[40] дорогой, я за него ручаюсь, — поддержал Бойчука Абрам Штольц. — Мы с Иваном во Львове останемся, а тебе, — он похлопал Олега по плечу, — Штраймел документы добудет, обязательно добудет, он все может.
— Надо понимать. В первые дни немцы, чтоб они сдохли, много хороших людей арестовали и почти обезглавили организацию коммунистов. Но теперь в городе шуруют разные. Немало провокаторов. Знаю я одного такого, Гната из «Народной гвардии». Мне все это до высокого дерева. Но когда по доносу белобрысой плюгавой гниды убивают прямо на базаре нашего Япончика, то надо петь «эль молей рахим» — заупокойную молитву над могилой плюгаша волосатого, этого поца…
— И во Львове, значит, был свой Япончик? Может, и Беня Крик?
— Бени Крика нету, зато с Беней Шпигельманом, лихим бандитом, которого не смела брать полиция, могу познакомить. Зараз он слесарем-водопроводчиком работает. Весь подземный Львов знает на все пять. Спас меня недавно, дай Бог ему счастья, от этой заразы начальника украинской полиции майора Питцулая, чтоб он сдох. Пять километров под землей прошел, ей-богу, чтобы я был так жив!
— У нас в Черновцях теж був Япончик. Гарний хлопець. Батько його з Коломыи, чи що… — Бойчук хотел, видимо, еще что-то добавить, но на мгновение остановился, крикнул: — Сюды! — и, схватив Чегодова за рукав, втащил в подворотню.
Все кинулись за ними.
Не прошло и минуты, как мимо брамы, где они стояли, прижавшись к стене, прошел немецкий патруль. Вслед за ним несколько гестаповцев в черной форме.
— Кого-то брать, гады, будут, — прошептал Штраймел. — Тот здоровый, что шел справа, на моих глазах Петра Остапенко, товарища моего по университету, арестовывал. Недели две тому, на Оболони. Двоих тогда взяли, Петра и еще одного, наверно, его дружка. Статного такого, усатого, солидного дядьку. По виду доктора чи адвоката. Помню, тридцатого июня, рано утром, на весь Львов затрещали и завоняли мотоциклы, и к митрополичьим палатам прикатил батальон украинских легионеров «Нахтигаль», командовал ими старший лейтенант, доктор Херцнер, а политический руководитель — немец Оберлендер с подручными…
