Виктор Михайлов - Слоник из яшмы. По замкнутому кругу
Чтобы не мешать движению, Никитин прижался к стене. Будучи не в силах преодолеть нахлынувшего чувства неудовлетворенности, он повернул против течения, пробился к заводскому скверику и опустился на скамейку.
Привыкнув к самоанализу, к проверке даже произвольно возникающих настроений, Никитин задумался над тем, почему только один вид Дусиного счастья привел его в такое отвратительное состояние.
На соседнюю скамью сели двое рабочих. Закурили. По их рукам Никитин заключил: металлисты. Один из них спросил:
— Ну, как у тебя с алгеброй?
— Да как, — глубоко затянувшись папиросой, повторил другой, — трудно. Курить вот начал, помогает. У станка устанешь — как-никак норму выполнить надо. Приходишь домой — жена, дочка. Им тоже надо уделить время. Потом алгебра…. Закуришь и ничего — вроде проясняется…
Никитину тоже нестерпимо захотелось курить. Он встал и направился к проходной. Народу было меньше. Выбравшись на площадь, он купил пачку «Казбека» и пошел в парк.
Аллеи парка были покрыты мягкими коврами медно-красного и желтого листа. Небо синее и холодное, а слабые дуновения ветра теплые.
«Так в чем же причина моего скверного настроения?»- думал он, закурив папироску. Он шел по аллее и ворошил ногами палый лист. Тема, затронутая им, была труднее алгебры; он прикурил от первой вторую папиросу, но ничего «вроде не прояснилось».
И вдруг, когда Никитин, наблюдая за стаей грачей, почти забыл затронутую тему, со всей ясностью он вспомнил кабинет Ведерникова, вопрос Забалуевой: «А ты как считаешь, семью надо сохранить?» — и причина его неудовлетворенности стала ясна. Не так все просто было в семейном конфликте Жарковых, Здесь подоплека разрыва лежала глубже. Пелагея Дмитриевна, душевный человек, мать девятерых детей, не поняла существа конфликта. Желание во что бы то ни стало сохранить семью, сгладить противоречия смазало большую и важную тему — доверия, правды и внутренней чистоты. Дуся отлично сформулировала свое обвинение: «разработанная технология». Это очень хорошее, точное слово. Она просто не знала, что есть этому прямое определение — пошлость! Она восстала против пошлости и против лжи. Это был бунт, а не мелкая ссора супругов, о которой принято говорить: «Милые бранятся — только тешатся».
Будет ли теперь Дуся счастлива?
«Боюсь, что нет, — мысленно рассудил он. — Зародившийся червячок сомнения не погиб, он ушел внутрь, притаился до случая. Как жаль! Дуся такой чистой души человек».
Заметив Холодову, она шла по боковой аллее парка, направляясь к нему, Никитин встал и пошел навстречу.
— Я назначил это свидание, — сказал он, — чтобы успокоить вас. Вам кажется, что я забыл о вашем искреннем желании помочь нам, но это не так. Предстоит еще очень много работы, и ваша помощь может понадобиться.
Когда Никитин оглянулся, он еще раз увидел Холодову. Она медленно шла по аллее, прислушиваясь к крику грачей, разглядывая яркие краски цветочных клумб.
Горе еще так цепко держало ее, что ей казалось странным и непонятным извечное движение жизни — листья деревьев, и сбившиеся в стаи грачи, и холодная синева неба. Все это неоспоримо существовало рядом с ней, с ее большим горем утраты.
«ПИРАМИДА»
В тот день, когда Холодова встретилась с Никитиным в славоградском парке, в то же предвечернее время электричка пригородного сообщения Москва — Гжель шла на предельной скорости.
У окна вагона сидел полный пожилой гражданин, одетый в костюм светло-кофейного цвета. Взглянув в окно, он свернул газету, засунул ее в карман пиджака, снял с крючка хозяйственную сумку с несколькими запечатанными пакетами крупы, надел фетровую шляпу и направился к тамбуру. Он двигался устало, как человек, отработавший утомительный рабочий день.
Поезд подходил к станции, одновременно на подходе был встречный Гжель — Москва.
На станции гражданин в светлом костюме открыл противоположную дверь тамбура, спустился вниз и с не свойственной для его возраста легкостью поднялся в вагон электрички, идущей в обратном направлении.
Три перегона гражданин стоял в тамбуре, наблюдая через окно за быстро сменяющимся пейзажем Подмосковья. На станции Быково он сошел одним из последних и направился в закусочную.
Посетителей было мало. Потягивая из кружки пиво, гражданин читал газету. Через двадцать минут, посмотрев на часы, он расплатился и быстро пошел к платформе. Подходила очередная электричка.
Гражданин вышел из поезда на пятьдесят втором километре. Сначала он свернул в сторону, противоположную движению поезда, затем вошел в лес и, легко ориентируясь, нашел нужную тропинку. Он шел быстро, временами останавливался, прислушивался и снова шел вперед. В густом подлеске он остановился и, весь превратившись в слух, замер: еще далеко, но с каждой минутой явственнее слышался шелест листьев и хруст сучьев под ногами. Появился парень, фальшиво с чувством насвистывающий песенку.
Под резким углом тропинка сворачивала влево. Завернув в эту сторону, гражданин в светлом костюме притаился за густыми зарослями ольшаника.
Когда шаги парня затихли, гражданин в светлом костюме вышел из ольшаника и, вытерев платком вспотевше лицо, пошел в том же направлении.
Вот и поселок Красные сосны. Учуяв чужого, гремя цепями, залились лаем сторожевые псы. Гражданин остановился подле маленького, крытого щепой домика и дернул за кольцо калитки. Калитка подалась. Он вышел на дорожку, усаженную по краям махровыми георгинами, и направился к дому. Большая овчарка, угрожающе рыча, бросилась к нему навстречу. Гражданин тщательно закрыл щеколду и не торопясь пошел к дому. Дверь была открыта. Он вошел в сени, опустив за собой крючок, потянул за ручку внутреннюю дверь, обитую некрашеным рядном.
В комнате на столе, крытом белой скатертью, деловито шумел электрический кофейник. Пузатая бутылочка с ликером, бисквит и два прибора свидетельствовали о том, что гостя здесь ждали. В кресле у окна, лицом к двери, сидел человек в пижаме, испачканной масляными красками, обутый в стоптанные войлочные туфли. Он молча, с какой-то затаенной усмешкой наблюдал за вошедшим.
Гражданин повесил сетку с кульками крупы на гвоздь возле двери и осмотрелся. На беленных известью стенах висели пейзажи Подмосковья, писанные маслом. Напротив — диван, скромный сервант, правее — мольберт, в левом углу — большое зеркало в старинной резной раме.
Вынув из кармана авторучку, гость нажал кнопку — вспыхнул узкий, но сильный луч света, — подошел к зеркалу и направил на него свет. Отражаясь, луч скользнул по амальгаме. Видимо удовлетворенный этим, он открыл маленькую дверь и вышел на кухню; осмотрев ее, вернулся в комнату и, сняв шляпу, протянул хозяину дома узловатую, с подагрическими пальцами руку.
— Ну, здравствуй, Хельмут! Я доверяю тебе, но наше дело требует особой осторожности. Недавно в отеле «Самбор» проследили канадскую явку и сфотографировали резидента и двух агентов вот через такое, как у тебя, зеркало.
— Если ты не привел за собой «хвост», мы в полной безопасности, — сказал хозяин дома и пригласил гостя к столу.
— Кстати, перед тобой Вильгельм Праццих, турист из Берна. Вильгельм Праццих вне подозрений.
— Ты все такой же, как был…
— Точнее?
— Самодовольный и не по возрасту наивный дурак! — беззлобно бросил Хельмут.
— Я слишком давно знаю тебя, Хельмут Мерлинг, чтобы обидеться…
— Посылая тебя в Москву в качестве туриста, шеф ничем не рисковал. Сойдет гладко — хорошо! Завалишься — еще лучше!
— Я не понимаю…
— Повод для большой политики — честного туриста из нейтральной Швейцарии подозревают в шпионаже! Как же после этого возможен обмен туристами с русскими?
— Ну, до этого не дойдет! — сказал Праццих, прихлебывая кофе.
— Я надеюсь! — бросил Хельмут и налил в рюмки ликер.
Рассматривая на свет густую маслянистую жидкость в рюмке, гость примиряюще сказал:
— Бывает же, Хельмут, чтобы кличка так пришлась человеку, как тебе, «Грау» — «Серый». Когда впервые мы встретились с тобой, мы были желторотыми юнцами, но ты уже тогда был «Серый» — прекрасный цвет человеческого камуфляжа! Прошло много лет, а время нисколько тебя не изменило: ты все такой же, как был, — серый. Вот этого шрама, насколько я помню, у тебя не было.
— Серый не только унылый цвет камуфляжа. «Серый» — по-русски «волк». Если бы ты лучше владел языком, ты бы об этом знал. — Немного помолчав, Хельмут сказал: — Вчера я бродил в Москве по Немецкому кладбищу.
— Ты все такой же, Хельмут, шутник…
— Я читал готические надписи надгробий… — Он не слышал реплики Працциха. — Я очень устал, дорогой Фридрих, устал и хочу домой, в Нейграбен. Мне шестьдесят лет, из них сорок постоянного напряжения. Ты должен меня понять. Сорок лет я не был человеком. Волк без стаи. Один. Я не мог, как все, любить, радоваться первому лепету ребенка. Слышать, как наливается соком земля, моя земля. Как сладко ноют натруженные руки. Как тихо за трубкой течет беседа открытого сердца… — Он отпил глоток кофе и, не глядя на гостя, сказал: — Загнанный зверь…
![Юрий Мишаткин - Особо опасны при задержании [Приключенческие повести]](/uploads/posts/books/133581/133581.jpg)
