Богомил Райнов - Господин Никто
Выехав на широкую дорогу, смотрю на светящийся циферблат автомобильных часов: без десяти одиннадцать. Стрелка спидометра тут же переметнулась на сто двадцать. Я включаю дальний свет и вторгаюсь в ночь, навстречу ночному ветру, который яростно бросается в лобовую атаку и свистит у опущенного стекла.
Шоссе довольно оживленное, все одинаково торопятся, и я лишь забавляюсь, делая вид, что могу ехать быстрее их, — включаю предупреждающе то ближний, то дальний свет, а в момент обгона проношусь так близко, что они испуганно шарахаются в сторону. Не отстает от меня единственная машина — серый «ситроен», который следит за мною от самой Сент-Оноре. Потом, где-то на тридцатом километре, он внезапно исчезает. Поначалу я стараюсь установить, кто его заменил. Но в конце концов убеждаюсь, что никто. Все же Франсуаз выполнила свое полуобещание: на данном этапе слежка прекращена.
Да, Франсуаз невольно попала в точку, когда назвала меня господин Никто. Я и в самом деле что-то в этом роде, если опустить титул «господин», потому что подкидыш, выросший без отца и матери, господином стать не может. Все самые ранние мои воспоминания связаны с сиротским домом, с его узким темным коридором, с голой казарменной спальней, в три ряда заставленной солдатскими кроватями, покрытыми серыми одеялами и грубыми, как мешковина, пожелтевшими простынями. Сырой, вымощенный каменными плитами двор, запах кислой капусты, идущий из кухни в глубине двора, запах грязных тряпок, которыми мы каждый вечер мыли полы, монотонное бормотание молитвы перед тем, как есть жидкую сиротскую похлебку с кусочком черного непропеченного хлеба, — все это сиротский дом. И резкий, как скрип двери, голос воспитательницы, когда она била меня по щекам своими костлявыми руками, приговаривая: «Иди жалуйся отцу с матерью!»
Другие дети хоть знали имена своих родителей, которые умерли или бросили их. Я же и этого не знал. Знал только, что был принесен каким-то человеком, который нашел меня у себя под дверью. Звали меня Найден и фамилию мне дали Найденов, потому что должен же человек носить какое-то имя и фамилию.
Помню, как однажды за Петко пришел отец, чтобы забрать его домой. Мать Петко умерла, а отца за что-то посадили в тюрьму, но теперь он вышел из тюрьмы и явился за сыном. И пока Петко лихорадочно переодевался в принесенную ему одежду, мы, сгрудившись у окон, разглядывали его отца, стоящего во дворе. Наголо остриженная голова, помятые штаны, но это был отец, настоящий отец, и мы, облепив окна, смотрели на него во все глаза.
Помню об этом, потому что всякий раз после того, как воспитательница жестоко избивала меня или щипала твердыми, словно клещи, пальцами, я забирался под свое колючее одеяло и, укрывшись с головой, чтоб заглушить всхлипывания, представлял себе, как на другой день в сиротский дом является человек, рослый, вроде отца Петко, и строго говорит: «Приведите сейчас же Найдена Найденова. Я его отец. Пришел забрать его!»
Два блестящих снопа от моих фар бьются о туловище огромного грузовика, убранного красными и зелеными сигнальными огнями, как новогодняя елка. Навстречу одна за другой выскакивают легковые машины, и я вынужден медленно следовать за этим грузовым чудовищем, загородившим всю дорогу. Теперь я все чаще буду нагонять такие грузовики, потому что грузы по шоссе перевозят главным образом ночью.
Наконец вереница летящих навстречу мне машин обрывается, мигая фарами, я обгоняю грузовик и снова до предела жму на газ. В половине двенадцатого пересекаю уже погрузившийся в сон Фонтенбло. Шестьдесят километров за сорок минут — не так уж плохо. Если я сумею и дальше двигаться в таком темпе, то может случиться, что я нагоню «пежо» Кралева еще до Лиона.
Шоссе передо мной рассекает огромный вековой лес Фонтенбло. При каждом повороте фары широкой светлой дугой обхватывают раскидистые кроны старых дубов и снова спускаются на дорогу, чтоб пробивать во мраке пространство. Под колесами равномерно летит лента шоссе, деревья одно за другим отскакивают назад: словно некая невидимая рука нетерпеливо пересчитывает их, и только свист ветра за спущенным стеклом напоминает о том, что скорость «ситроена» далеко превосходит дозволенную.
Отец мой так и не пришел. Он скорее всего и не подозревал о моем существовании, а может, его самого давно не было в живых. И все же однажды пришли и забрали меня из сиротского дома. Это случилось после окончания прогимназии, когда приют освобождается от своих питомцев, распределяя их между желающими. Желающей взять меня оказалась женщина. Довольно перезрелая, но еще красивая женщина в очень чистом белом платье и с ярко накрашенными губами. Осмотрев несколько питомцев, она задержала свои глубокие зеленоватые глаза на мне. Потом потрепала меня по щеке и спросила: «Как тебя зовут, мой мальчик? Найден? Найден, ты хочешь пойти жить к нам?» — «Хочу», — сказал я еле слышно и проникся такой душевной теплотой к женщине с зелеными глазами, что мне стало как-то даже не по себе.
Госпожа Елена жила в огромной квартире из четырех комнат, какой я и представить себе не мог, — вся в коврах, плюшевая мебель, картины с рыцарями и женщинами в прозрачных одеждах. Муж часто и подолгу разъезжал по торговым делам либо возвращался домой только к утру. Госпожа Елена сзывала в отсутствие мужа целую кучу своих приятельниц, которые много болтали, много пили и оставляли после себя страшный беспорядок в гостиной и столовой. Убирала в доме приходящая женщина, но она бывала только по утрам, поэтому мне доводилось мыть посуду, бегать за всевозможными покупками, помогать хозяйке прислуживать гостьям и убирать после их ухода со стола.
Позже, припоминая все это, я догадался, что госпожа Елена надеялась и на иные услуги с моей стороны. Уже на другой день после моего прибытия она распростерла вечером на диване свои жиреющие телеса и заставила меня растирать ее, но я, по-видимому, оказался очень скованным или робким, потому что она то и дело восклицала: «Ой, какой же ты неловкий!», «Вот нескладный!», «Ну, чего ты ждешь!» — и в конце концов прогнала меня на кухню.
Сначала госпожа Елена была внимательна и даже ласкова со мной, что вызывало во мне прилив душевной теплоты, хотя я никак не мог привыкнуть к постоянно сопровождающему ее удушающе сильному запаху духов и женского пота. Но в дальнейшем госпожа Елена начала на меня кричать, поругивать, пока однажды не случилось непоправимое.
В тот вечер в столовой собралось с полдюжины ее приятельниц. Приготовленный к случаю вермут был быстро выпит, и госпожа послала меня купить еще литр и заодно принести две бутылки содовой воды. Вручив мне столевовую бумажку, она приказала поторопиться. Хотя ближайшая корчма кишела народом, я быстро купил что следовало и вернулся обратно.
«А сдача?» — спросила госпожа Елена.
Я так и обмер — стараясь захватить двумя руками три большие бутылки, я забыл сдачу на прилавке. Я сейчас же бросился обратно, но корчмарь нагло заявил, что никаких денег он не видел. Вернувшись ни с чем, я готов был провалиться от стыда сквозь землю.
«Корчмарь врет, будто я не оставлял денег».
«Не корчмарь, а ты врешь!» — закричала госпожа Елена и со всего размаха ударила меня по лицу тыльной стороной ладони. Я привык к побоям, но, на мою беду, удар пришелся по глазу, и во мне инстинктивно вспыхнула такая ярость, что, когда госпожа замахнулась вторично, я укусил ее за руку. Тут истеричная женщина набросилась на меня с таким ожесточением, что сильные, но машинальные пощечины воспитательницы показались мне просто пустяковыми.
«Да ты же совсем искровенила мальчишку!» — попыталась сдержать ее гостья, помогавшая делать бутерброды на кухне. Но это замечание еще больше взбесило госпожу Елену, и она продолжала бить меня до тех пор, пока я не опомнился наконец и не кинулся бежать. Больше я не возвращался в эту квартиру с рыцарями на картинах, с запахом шипра и женского пота.
Ярко-белая в темноте ночи полоска шоссе летит под колеса «ситроена». Иногда я пересекаю притихшие села с мертвыми темными домами, где дорога делает крутые повороты. Порой мимо проносятся бензоколонки с неоново-желтым сиянием «Шелл» или красно-белым «Эссо». Вот уже позади Санс, затем Оксер. Еще сто десять километров на спидометре машины Мери Ламур. Скоро час ночи.
Закуриваю, не сбавляя скорости. Вдали изредка вспыхивают фары идущей навстречу машины. Я машинально слежу за тем, как она переключает свет, и так же машинально переключаю сам, думая о том, что мне предстоит, и о том, другом, что давно миновало.
Чтоб не замечать, как быстро летит время, я избегаю смотреть на часы. Вот приеду в Шалон, тогда и посмотрю, а до него еще целых сто восемьдесят километров. Не стану оглядываться и назад, на давно минувшее прошлое, потому что, невзирая на его древность, меня всякий раз при воспоминании о нем охватывает тягостное чувство пустоты, как будто и в душе моей пусто, и заняться мне нечем, и ничего мне не остается, кроме как раствориться в пустоте.
