Иван Дорба - Свой среди чужих. В омуте истины
Я понял, что это ультиматум, и тут же согласился.
— Хорошо! Сейчас выпейте стакан крепкого чая, поешьте и подумайте, что вы можете предложить... интересное?.. Обсудим и пойдем наверх! — Литкенс ткнул большим пальцем в потолок.
— Как первый шаг, нужно написать письмо Байдалакову и, в зависимости от ответа, действовать дальше.
— А не Околовичу? Впрочем, вы правы.
Обсудив детали, полковник встал, и мы вдвоем, без караульного, вышли в коридор, поднялись на верхний этаж и вошли в приемную, где нас встретил секретарь — капитан госбезопасности.
— Мы пришли! — бросил поднявшемуся капитану Литкенс.
— Вас ждут, товарищ полковник! А вы, — обратился капитан ко мне, — вы посидите.
Спустя несколько минут я входил в огромный и богатый кабинет Абакумова. Генерал был красив, седоватые вьющиеся волосы, правильный восточный профиль, холодные, умные глаза, спокойные уверенные жесты... Все производило впечатление, даже подавляло.
Я вошел, щелкнул каблуками, поклонился и скромно присел на предложенный стул. Разговор наш длился не более пяти минут, может быть, и больше, но он напрочь вычеркнут из моей памяти. До того в жизни приходилось встречаться с власть имущими: допрашивал начальник полиции Белграда, беседовал с генералом Врангелем, с атаманом Войска Донского Богаевским, митрополитом Антонием — все помню, а о чем конкретно говорил Абакумов и что отвечал я,—забыл напрочь. Вероятно, действовал шок возвращения к жизни готовящегося к смерти человека...
И снова шестой этаж «внутренней», только не верхний отдел, а нижний. Привели в просторную камеру на шесть человек, верней, на шесть коек. Встретил меня худощавый, среднего роста брюнет, оказавшийся немцем.
Когда он заговорил, робко поглядывая на меня, по-немецки и я ответил, его радости, казалось, не было конца; и удивлению, когда я сказал, что русский.
Немец оказался молодым ученым, профессором, занимавшимся вопросами расщепления атома. Верней, подходами к его расщеплению. Неподалеку от Берлина, в его предместье Кёпенинге, был построен самый большой в мире тех времен циклотрон. Эксперименты проводились с облучением мухи под названием дрозофила. Ее то окрашивали в другой цвет, то делали разноцветной, то отнимали или прибавляли крылья, ноги. Это были, конечно, первые шаги.
— Месяца через два после занятия Берлина советскими войсками ко мне в дом явились двое военных и двое штатских. Один из них довольно прилично говорил по-немецки. Это был переводчик. Он сказал, что принято решение перевезти циклотрон, в счет репарации, в Советский Союз. «А вам придется поехать с нами с тем, чтобы, восстановив циклотрон, пустить его в ход. После чего вас отпустят обратно в Германию», — немец опасливо поглядел на щелкнувший глазок и с кислой улыбкой продолжал:
—Я запротестовал, но когда переводчик им об этом сказал, увидев их снисходительные улыбки, понял, что меня никто не спрашивает. Пришлось собрать вещички, распрощаться с женой и детьми и поехать с ними. Сначала в Кёпенинг. Господи! Что я увидел? — он всплеснул руками И горячо выпалил:
— Можете себе представить, эти, извините, варвары выпустили в канализацию драгоценнейшие масла!!! — он протянул чуть ли не по буквам эти «масла». — А ведь мы немало трудились над их кондицией. Ведь для циклотрона важна прежде всего быстрота!..
Щелкнул замок, и вертухай пригласил нас на прогулку. Вернувшись, немец продолжил свой трагикомичный рассказ.
— ...Через несколько дней под моим наблюдением циклотрон в разобранном виде был погружен в товарные вагоны и площадки нашими рабочими, а еще через несколько дней мы отправились в путь. Неподалеку от Москвы наш состав поставили на запасный путь и стали разгружать, верней, выбрасывать всю аппаратуру, несмотря на мои протесты, прямо на землю, в грязь. Но зато решетку, полагаю, с церковной ограды, взятую, конечно, тоже «по репарации», для дачи ехавшего с нами генерала, осторожно сняли, погрузили в трехтонку и увезли... — профессор поглядел на меня и чуть не плача закончил свой рассказ:
—И вот теперь я стараюсь убедить начальников вашего ГПУ, что я ничего сделать не могу, что циклотрон фактически погиб, что надо многое восстанавливать, а для этого нужны мастера, техника и так далее, а они называют меня саботажником...
Шли дни. Нас словно забыли, да и соседей не вызывали на допрос, во всяком случае замками не гремели по ночам. Позже я узнал причину этой «паузы». Профессор оказался интересным человеком, и весьма разговорчивым. Каких тем мы только ни касались! Он например, старался доказать, что человечество стоит накануне своего вырождения. Признаки этого вырождения особенно заметны у древних народов, сохранивших свое начало, и в качестве примера, приводил, конечно, евреев. У них, говорил он, тело все больше обрастает волосами, похожими на шерсть, на животе появляются соски, удлиняется нижняя часть лица, одним словом, они все больше начинают походить на обезьян, не на мудрого человека, а на хитрую обезьяну!
О наследственности можно толковать по-разному, как и о «чистой» расе или вырождении. Но я понял, что «мутации» можно производить не только с мухой дрозофилой, но и с человеком.
Но вот в неурочное время загремел замок, и к нам в камеру ввели двух немцев. Первый вошедший был высок, худощав, красив. В нем сказывалась порода. С первых же произнесенных фраз улавливалось благородное происхождение, врожденная воспитанность. Он оценивающе поглядел на профессора и отвел таза, потом на меня. И спросил почему-то по-французски:
— Можно мне рядом с вами?
— Силь ву плэ! — растерянно ответил я.
—Маршал фон Биберштейн! — представился он, протянул руку, и шаркнул ногой.
Я тоже представился, подумав: «Какая птица к нам пожаловала?» А тем временем ко мне подошел другой. Это был, видимо, еще недавно толстый, а сейчас какой-то обрюзгший, спавший с лица и тела, обросший седой щетиной старик среднего роста, и тоже протянул мне руку:
— Бисмарк! — и поглядел на меня своими серыми, уже слегка водянистыми глазами, ожидая, видимо, какое впечатление произведет на меня сказанная фамилия.
— Неужто сын великого канцлера? — уставясь на него с недоумением, спросил я.
— Натюрлих![51] — самодовольно улыбнулся он и погладил свой полулысый череп.—Я был послом Третьего рейха в Великобритании, пробирался в американскую зону и был задержан русскими. Им, я понимаю, интересно узнать многое, я готов, но уж очень скверно кормят, — он сделал гримасу, изобразив отвращение, — суп, ба-ля-нь-дя, как вы ее называете, просто страшный, а у меня язва желудка.
— Полагаю, русских военнопленных не кормили даже так, господин Бисмарк.
— Так что мы это заслужили, — заметил Маршал.
Мы пробыли все в этой камере месяца два, и надо сказать, что сын великого канцлера переменил свое мнение о баланде. И однажды начал уверять, что полуголодный паек, однообразная пища, неизменная каша и рыбный «суп» (хамса и редко треска с капустой) хорошо действуют на его желудок, и он не чувствует прежних болей. За это время в камеру привели военнопленных азербайджанцев. Они, по их словам, были «насильственно» засланы фантастами во время войны для диверсий. Так по крайней мере они мне рассказали. А когда я передал их легенду немцам, Бисмарк скептически бросил: «Вранье!» — и, не заметив их налитые злобой глаза, продолжал:
— Надо отдать должное Канарису, как умелому организатору «пятых колонн», представлявших собой крепко сбитый, связанный шпионажем, диверсией тайный фронт. Тому доказательство — молниеносный разгром Франции, Югославии.
Азербайджанцы кинулись к Бисмарку с явным намерением его ударить. Ни мгновения не раздумывая, я заступился за старика. Стычка была молниеносной и окончилась не в их пользу. И уже сидя на своей постели и поглаживая шею, один из них с укором заметил:
— За фашиста заступаешься!
— Нет, за пожилого, больного человека! А рассказывает он интересные вещи. Не вмешивайтесь! Ясно? — И уже обратился к Бисмарку: — Я жил в Югославии, и мне очень интересно бы вас послушать, как работала разведка рейха там.
— Знаете... — замялся Бисмарк,—разведка—дело весьма сложное. В нее людей привлекают разные мотивы: любовь к Родине, ненависть к врагу, желание сделать карьеру, склонность к авантюризму, а чаще всего деньги!
