Леонид Николаев - Феникс
Тот кивнул и подозвал к себе обладателей серых свитеров. Они поспешили на зов. Выстроились торопливо перед офицером и гостями.
Они! Молодые, здоровые люди. Не юноши, конечно. Но и не старше тридцати лет. Хорошо сложены. Хорошо натренированы. Инструкторы немало поработали, чтобы ввести своих подопечных в нужную форму. Они готовы. Готовы нападать, крошить головы, стрелять из пистолетов, вонзать ножи. На стене висит схема уязвимых мест тела человеческого. Стрелками указано направление ударов кинжала. Черными — тяжелые ранения, красными — смертельные. Рядом способы удушения: при нападении спереди, сбоку, сзади. Удушения стоящего, сидящего, лежащего. Все изображено ясно, выразительно. Видимо, это специальный класс, где преподается убийство как учебный предмет.
Убийцы! Кажется, таков ответ на вопрос Саида — кто они? Но это первый вывод. Общий. Обладатели серых свитеров садятся на скамьи — скамьи тоже предназначены для учебных целей, обиты войлоком. Садятся, собираясь слушать своего «отца». Сам «отец» снимает шляпу, опускается на стул. На его лице все еще лежит улыбка. Глаза восхищенно глядят на «детей». Ведь он сказал — дети мои.
— Дети мои, — повторил Каюмхан. — Вот мы и снова встретились. В счастливый день. Несколько часов назад правительства Германии и Великого Турана заключили союз на вечные времена. Я подписал его, и рука моя… — он поднял свою холеную кисть, украшенную маникюром, — рука моя была тверда, как тверды ваши руки, держащие оружие…
Президент начал обычную речь, высокопарную, витиеватую, рассчитанную на доверчивого, неискушенного слушателя. Парни с любопытством смотрели на своего «отца» и, кажется, ждали каких-то удивительных слов. Саид тоже слушал. Он всегда слушал. Но на этот раз помешал опять-таки унтерштурмфюрер. Он наклонился к уху Саида и произнес шепотом:
— Идите за мной.
Саид вышел в коридор. Следом за эсэсовцем.
— Я вас знаю.
Унтерштурмфюрер посмотрел в лицо Исламбеку. Не строго и не испытывающе.
— Я тоже, — ответил Саид. Ответил, чтобы подчеркнуть свое спокойствие. — По Беньяминово. Вы приезжали с Мустафой Чокаевым.
— Помните, значит?
— Да.
— Вы знаете, зачем присланы сюда?
— Меня найдет унтерштурмфюрер. Передаст приказ.
— Совершенно правильно. — Эсэсовец нажал на дверь, из которой они вышли, убедился, что она плотно затворена. Сказал, теперь уже не приглушая голоса: — Вы будете наблюдать, беседовать, выяснять, кто для какого района действия более пригоден по развитию, знанию местности, облику, выговору. Сами должны решить, кто пойдет на встречу с вашей матерью. — Унтерштурмфюрер оценил, какое впечатление произвели его слова на Исламбека. Заметил, видимо, растерянность и приободрил: — Не сразу, конечно. Сегодня предварительная беседа. Даже просто знакомство. Но в течение недели все должно быть решено… Этой недели…
Значит, готовы. Готовы не только убивать. Готовы к выполнению задания. Включены в график. А немцы график не нарушают.
— Слушаюсь, господин лейтенант.
Опять работала мысль. Напряженно. До того напряженно, что Исламбек побоялся выдать себя. Со стороны могло показаться, что он смущен, напуган, растерян. Почувствовал, как румянец побежал к щекам. «Не сейчас! Через минуту, когда отойдет эсэсовец. Он мешает. А надо решить многое. Быстро решить».
— Вернемся.
— Как прикажете.
Сзади идти легче. Сзади нет пристального взгляда унтерштурмфюрера. Можно начинать работу. Можно думать. «В эту неделю полетят. Видимо, дней через пять. А там, там не знают. Там, возможно, не ждут в близкую осеннюю ночь “гостей” с неба. Боже мой! Десять стервятников кинутся на родную землю, а он, Саид, не в состоянии предупредить. Не в состоянии крикнуть: “В небе враг!”»
Только сейчас он понял опасность. Ощутил ее. Когда ходил по Берлину, поднимался по лестнице в серый дом на Ноенбургерштрассе, даже когда разговаривал с Оль-шером, опасность казалась условной. Отвлеченной. Летают. Конечно, летают. Бросаются с парашютами вниз. Кто-то, когда-то. А теперь известно, кто. И когда. Это ужасно. Ужасно знать и бездействовать. Быть немым. Безруким.
Они входят. Садятся бесшумно у стены. Саид продолжает трудиться. А унтерштурмфюрер отдыхает. Все. Приказ передан. Забота переложена на другого. Пусть тот волнуется, пусть работает.
Каюмхан продолжал свою речь. Такую же высокопарную. К громким, торжественным фразам примешались еще и фразы хвастливые. Более хвастливые, чем у Мустафы Чокаева. «Отец» называл фюрера своим братом. Великим братом, который готов пожертвовать многим во имя будущей «Туркестанской империи». Он увлекался, этот президент. Вспоминал какие-то встречи с рейхсканцлером, задушевные беседы. Наконец для полного эффекта вынул из кармана ключ и поднял его.
— В моем сейфе лежат планы создания «Улуг Тура-на». Ждут своего дня. И день этот наступит. Войска Германии уже ведут бои на Волге, у ворот Азии. Серебряный месяц восходит над Туркестаном.
Тревожно глядели на своего «отца» серые свитеры. Тревожно и удивленно. Такой исступленной речи им не приходилось слышать. Президент пребывал в каком-то экстазе. Военный министр, стоявший у кресла Каюмхана, покачивал головой и этим движением подкреплял слова и чувства главы «Великого Турана». Один унтерштурмфюрер не выражал ничего, лицо его было постным, словно его кормили надоевшим блюдом. Не раз он слышал эти речи, и ключ от сейфа не раз видел. Старый фильм. Потрепанный. Правда, когда девичий голос Каюмхана стал подниматься все выше и выше и достиг предела, эсэсовец насторожился. Его забеспокоила судьба артиста — не сорвался бы.
Зрителей было много. Во всяком случае, больше, чем исполнителей. Старался президент и министр. Саид тоже трудился. Но для себя. Изучал десятку. Серую десятку. Пока что очень далекую от него. Молчаливую. Лица. Одни лица. И по ним надо было угадывать и решать.
Почему решать?
Это сложный поворот. Внезапный поворот. До этой минуты Саид только шел. Вел оборонительные бои, если можно так обозначить его поступки по защите себя и своей задачи. Теперь он бросился в атаку.
От обороны к наступлению. А готов ли ты, «двадцать шестой», к наступлению? Самостоятельному?
Нет. Сам решай, сам действуй. Никто не подскажет, не утвердит, не поможет. Рядом — никого. Рядом унтерштурмфюрер. Кстати, у него широкий нос, толстые губы, кудрявые волосы. Массивные надбровные дуги — а в глубине два голубых глаза. Две крошечные плошки. Хитрые, внимательные глаза. Как и у Ральфа. Ничего не пропускают. Вот и сейчас, кажется, он смотрит на Саида. Следит, как работает Исламбек.
Внимательный, неглупый унтерштурмфюрер, а не знает, что Саид работает не на него. На себя работает. А эсэсовец радуется — старается, мол, шарфюрер. Трудись, трудись, не ешь зря немецкий хлеб. Пусть думает. Так хорошо. Так удобно Саиду.
В такой час не умолкают телефонные звонки. На улицах Берлина тихо. Почти тихо. Спит Берлин. А многие бодрствуют. Живут. Говорят. Они участвуют в войне.
— Господин майор?
— Да. Наконец-то.
— Вы узнали?
— Конечно. Разве можно спутать этот голос…
— Благодарю вас…
— Что-нибудь прояснилось?
— Увы, да.
— Что же? — Штурмбаннфюрер перестает улыбаться. Ждет. Его интересуют новости. Только новости. Он, конечно, мог бы говорить с молодой женщиной и не по поводу новостей. Минуты, даже часы предназначены для чувств. Обычных чувств. Но так получилось, что вместе с чувствами женщина внесла в судьбу майора и дело. — Что же?
— Туркестанец все-таки существует.
Как грустно звучит ее голос. Как безнадежно.
— Дорогая, вы уверены в этом?
— Меня убедили.
— Кто же он?
— Если бы я знала!
Штурмбаннфюрер задумывается. На его сером, усталом лице рисуются линии — отражение мысли. Вот пролегла складка на лбу, массивная, напоминающая глубокий шрам. Пролегла, очертила борозду синюю и спала. Разгладилась. Черные широкие брови опустились на глаза. Это кульминация. Решается главное. А вот результат:
— Узнайте!
— Вы предлагаете невозможное. — Рут не скрывает своего отчаяния. В трубке тихий всхлип. Она, кажется, плачет.
— Рут, как вам не стыдно! Будьте мужественны.
— Меня все к этому призывают… Постоянно… Но я все-таки женщина.
— О да. Чудесная женщина…
Опять собирается складка на лбу. Такая же массивная, напоминающая шрам. Штурмбаннфюрер ищет решение. Упорно ищет. Она ждет, не всхлипывает. Вздыхает. Ему кажется странным, даже невероятным такое преображение. Смелость, решительность — вот что привычно в дикторе «Рундфунка». Привычно. А слезы?!
— Надо узнать.
Она смеется. Только фрау Хенкель способна на подобные контрасты.
— Где? — вопрос ее звучит насмешкой.
— Я серьезно… — оправдывается майор.
