Александр Тараданкин - Второй раунд
Итак, попробуем начать активные действия с добычи расчетов Вернера!»
4Фомин застал Енока за весьма странным занятием — он сосредоточенно разглядывал какие-то каракули: головоногий человечек и над ним круг с шипами, изображающий солнце.
— Упражнение племянника, — сказал Енок. — Рисунок для дяди. Сунул мне в карман. Он сказал, что этот человечек — я. Похож? — Рассмеялся. — А как ваш сын?
— Спасибо. Растет, здоров, и тоже рисует картинки. Бабушка регулярно их присылает. Я почти год не видел своего Сережку. Надеюсь, к осени удастся побывать дома. Что новенького?
— Все, как обычно, геноссе Евгений. Жаль, что сутки нельзя увеличить ну хотя бы еще на три-четыре часа. В моей жизни столько времени ушло впустую — страшно подумать. Теперь наверстываю, учусь сам и других учу. По-доброму завидую тем, кто моложе. И говорят, нужно еще иногда отдыхать, развлекаться. Вчера удалось послушать в Потсдаме ваш знаменитый ансамбль Александрова — блестяще! Это искусство высшего класса. Пожалуй, ни у одной армии мира ничего подобного нет. Не знаю, можно ли кого ему противопоставить.
— А ведь пробовали… В сорок пятом году ансамбль Александрова выступал перед военнослужащими союзных армий. Генерал Бредли — вы знаете, конечно, начальник штаба американской армии, решил тоже показать класс. И не нашел ничего лучше, как на самолете привезти из Парижа скрипача Хейфица. Обрядил ею в солдатскую форму и выпустил на сцену, как представителя своей армии. Хейфиц, конечно, великий скрипач, но форма его сковывала, мешала, и выступление оказалось далеко не тем, какого можно было от него ждать.
Между прочим, недели три назад в Берлине я тоже приятно отдохнул. Во Фридрихштадпаласе посмотрел «Трехгрошовую оперу» Брехта в его постановке. Здорово! Да, времени, конечно, маловато.
— Брехт! Брехт! — наша гордость и надежда. Он закладывает основы реалистического направления в нашем театральном искусстве.
Зазвенел телефон. Енок с кем-то спорил, доказывал. А когда повесил трубку, убрал рисунок в стол.
— Ну вот и поговорить нам не дали о вещах приятных. Так что же, вызвать Циске?
— Подождите. У меня к вам очень серьезный разговор. — И Фомин изложил Еноку разработанный им и Кторовым оперативный план вербовки Штаубе.
— Думаю, что получится, — согласился Енок. — Я — за! И люди есть, которые справятся с этим делом. Через два дня выскажу вам свои соображения…
Потом привели Циске. Он вначале все отрицал. Бледный, едва сдерживая волнение, Енок стал напоминать ему о прошлых встречах. И тогда Циске прорвало. Злобно тараща глаза, он выкрикнул:
— Жаль, что я не узнал тебя там, в Заксенхаузене, красная собака. Ты бы ползал передо мною на коленях, моля о смерти, как о жизни.
Евгений видел, какого труда стоило Еноку удержаться и не вступить в перебранку с Циске, не реагировать на его слова. Енок надавил кнопку и вызвал конвоиров.
— Вот такие зверюги стерегли нас в лагере, геноссе Евгений, — сказал Енок, мало-помалу успокаиваясь. — Мы будем судить его в присутствии бывших узников Заксенхаузена — там, где он совершал свои злодеяния. Думаю, у него ненадолго хватит этой ярости. Он скиснет и еще начнет каяться. Будете разговаривать с Мюллером?
— Нет, с вашего разрешения, я заберу его с собой. Преступления совершены им на моей Родине. И судить будут там, где он их совершал.
— Это справедливо, геноссе Фомин. Вот его документы. Теперь о Бломберге. Ваша просьба выполнена. — Енок положил на стол листок бумаги.
«22-го в 17.00, — прочитал Фомин, — я, совместно с коллегами, осуществил наблюдение за Бломбергом Юлианом, который вышел из собственного дома по Шиллерштрассе, 5 в сопровождении супруги госпожи Бломберг. Она проводила его к трамвайной остановке, где он сел в маршрут 11.
Бломберг доехал до главного вокзала, зашел в кассы, приобрел билет до станции Айзенах, после чего купил газету и прошел в зал ожидания № 2. За несколько минут до прихода поезда я подсел к господину Бломбергу, предъявил ему значок КРИПО[34] и предложил следовать за мной. Спокойно, без тени тревоги, он спросил меня: не ошибаюсь ли я в своих действиях, и, удовлетворившись моим ответом, проследовал за мной к машине и был доставлен в помещение полицайпрезидиума. В пути Бломберг никаких вопросов не задавал. Вахмайстер Аксельман, дублировавший наблюдение, доложил, что задержание Бломберга на вокзале прошло незамеченным для окружающей публики.
Обервахмайстер Г. Бухгольц».
— Значит, Бломберг здесь. Его можно пригласить сюда, геноссе Енок?
— Конечно. Сейчас, — Енок позвонил по телефону, и полицейский ввел в кабинет старика в темно-сером, потертом, но опрятном, отглаженном костюме: над высоким лбом, обильно изрезанном морщинами, топорщился седой ежик, а брови были рыжие, похожие на гусениц. Бломберг выглядел значительно старше своих пятидесяти семи лет.
Енок предложил ему сесть.
— Спасибо, — Бломберг привычным движением поддернул складки брюк, сел и окинул кабинет безучастным взглядом.
«Он действительно удивительно спокоен, — отметил про себя Фомин. — Что это? Уверенность в нашей неосведомленности или полное безразличие к своей судьбе? Если последнее, то это опасно».
— Как вы считаете, господин Бломберг, почему вас доставили сюда? — спросил Фомин.
— Я достаточно пожил, господа, и много видел, чтобы чему-нибудь удивляться. Если вы сочли мой арест необходимым, значит, так надо.
— Вы уверены, что оснований нет? — спросил Енок.
— Все в руках божьих. Но вины за мной перед вами действительно нет.
— Мы не станем сейчас углубляться в дебри вашей биографии. Она нам хорошо известна. Надеюсь, вы достаточно разумны, чтобы правдиво ответить на все вопросы. У нас есть неоспоримые доказательства вашего сотрудничества с английской разведкой и того, что вы находитесь на связи у резидента по кличке «Лоцман», — сказал Фомин.
Лишь подрагивание тяжелых век указывало на то, что слова достигли цели.
— Расскажите, как вас завербовали. Когда и где вы последний раз встречались с «Лоцманом»? Когда должны увидеться вновь?
Сидя в той же позе и не поднимая глаз, Бломберг заговорил глухим голосом, спокойно и бесстрастно:
— Постараюсь оправдать ваши надежды, господа. Вам, верно, известно, что с сорок первого по сорок пятый год я работал переводчиком при лагере военнопленных, обслуживающих железнодорожную дирекцию. Внутренними делами в лагере занимался гестаповец Альфред Фердман — он и есть «Лоцман», который вас интересует. Я был его осведомителем. С приходом англичан, точнее после краха Гитлера, Фердман очень скоро нашел себе новых покровителей. Мы поменяли хозяев. В начале сорок седьмого, не желая встречи с вами, он выехал, насколько мне известно, с помощью англичан в Западный Берлин. Сначала приезжал частенько, но за последние полгода был здесь всего один раз. Так во всяком случае знаю я.
— Имеете ли с ним связь?
— Изредка получаю открытки. Отвечаю тем же. Его абонементный адрес вы найдете в моей записной книжке. Работая переводчиком отдела бургомистрата, я информировал Фердмана о всех мерах советской военной администрации, связанных с промышленностью. Его интересовала именно промышленность. А если судить по вознаграждениям — моей информацией были довольны.
— О чем вы думали, Бломберг, когда решили продолжить свою связь с Фердманом? — спросил Фомин. — Это путь шпионажа, и, в конечном итоге, вы вредили не нам, — я имею в виду советскую военную администрацию, — а прежде всего своему народу, который и так настрадался из-за фашистских авантюр и войн, навязанных Гитлером Европе. Вы ведь работали на англичан и изменили своей родине, которая приняла вас, забыв о прошлом, дала вам права гражданства, а в недалеком будущем смогла бы обеспечить и старость.
— Я не Гамлет, господа. Но вопрос тогда стоял именно так: «Быть или не быть?» Отказаться от настойчивых предложений Фердмана означало для меня пополнить лагерь военнопленных еще на одну единицу. Принять предложение означало «быть». Иначе говоря — жить. А жизнь, господа, даже на коленях, все-таки жизнь. Нет, я не герой, господа. Приход сюда русских не мог изменить моего подневольного положения. Отступать было некуда. Я имел здесь жену, дом — все, чтобы в конце своего пути пожить спокойно. Теперь я понимаю, что все это были иллюзии, ибо, как гласит русская поговорка: «Сколько веревочке не виться, а конец будет». Я знал, чем это грозит и все-таки надеялся, что участь провала обойдет меня. Если бы я хоть чем-нибудь мог искупить свою вину, — неожиданно закончил Бломберг. — В самом деле, господа. Я говорю это искренно, и главное — крови людей на моей совести нет.
Голос его упал почти до шепота.
— Вы знаете кого-либо из лиц, связанных с Фердманом? — спросил Енок.
— Из числа бывших военнопленных — да. Но это бесполезно, их здесь давно нет. Разъехались в разные стороны, и среди жителей города их нет. Хотя… Если судить по осведомленности Фердмана в ряде вопросов, то у него здесь есть помощники. Только я, увы, их не знаю.
