ИОСИФ ФРЕЙЛИХМАН - Щупальца спрута
— Садитесь, — Смирнов указал вошедшему на стул. Тот тяжело опустился на стул, достал из кармана брюк кисет и трубку.
— Можно? — указывая глазами на кисет, спросил он.
Капитан кивнул.
И тут лицо Лидии снова дрогнуло, глаза тревожно вскинулись к лицу человека с усами. А тот привычным жестом набил трубку табаком и раскурил ее.
Теперь уже Лидия пристально рассматривала его. Смирнов внимательно наблюдал за выражением ее лица.
— Скажите, Василий Захарович, вам знакома эта женщина? — не спуская глаз с Лидии, спросил Смирнов.
С минуту всматривался пришедший в сидевшую в конце комнаты Лидию, потом поднялся и подошел ближе. Вдруг трубка гулко ударилась об пол, лицо его стало каким — то жалким, растерянным. Протянув вперед руки, он глухим, срывающимся голосом проговорил:
— Люда? Доченька… Людка — а… — рыдания душили его. Он бросился к Лидии, но она забилась в угол. Лицо ее исказила гримаса ужаса.
— Нет! нет… нет… Отец?! Ты?! Не может быть!
Смирнов невольно поддался волнению, побледнел и стал нервно теребить пряжку ремня. Затем поднялся, собрал бумаги и, бросив внимательный взгляд на Белгородова, заключившего в свои объятия Лидию, поспешно вышел из комнаты…
**
* Прошли минуты потрясений и бурных волнений, бессвязных восклицаний и отрывистых фраз. Постепенно отец и дочь стали успокаиваться. Первый — медленнее, с тяжелым чувством вины, вторая — гораздо быстрее. Она с придирчивым вниманием разглядывала стоявшего перед ней человека. Восемь лет разлуки оставили глубокий след: он поседел, три глубокие вертикальные морщины пересекали лоб; под глазами темнели мешки, а один глаз полуприкрыт веком и от этого кажется невидящим. Ничего этого раньше не было. Спина стала сутулой, и все его большое тело как — то согнулось. Лидия видела, что это ее отец — родной, близкий, единственно любимый ею человек и… не верила своим глазам. Мысли, одна чудовищнее другой, проносились в уставшем мозгу. Ей казалось, что это чьи — то хитрые козни, что это не отец, а кто — то другой, загримированный под отца. Ведь отец замучен, убит… Так кто же этот человек?
Но тут же нелепые предположения рассеивались. Она смотрела на милое, дорогое ей лицо, на эту широкую грудь, на которой хотелось спрятать лицо, как в далекое время детства. Как памятен ей этот родной запах, исходящий только от отца.
В суровых условиях школы диверсантов девочка страстно жаждала отцовской ласки, нежности, пусть скупой, редкой, но тем более Дорогой для ребенка. Отец был суровым человеком, но она чувствовала ласку и нежность в скупых словах «дочь», «дочка», «Людка», в прикосновении отцовской руки. Одинокая детская душа глубоко привязалась к единственному родному ей человеку. Она безропотно выполняла его волю: отлично училась, чтобы заслужить немногословную похвалу отца. Он был доволен, когда она метко стреляла. Тогда отец целовал ее. Это осталось дорогой памятью на всю жизнь. Его слова имели для нее особый смысл. Все то, что он говорил, воспринималось ею как самое справедливое и разумное. Она с готовностью выполняла все, что бы он ни приказал. По мере того как девочка взрослела, он внушал ей непримиримость к новым порядкам в России, к людям, «продавшим души красным», и стремление мстить им. И она с ожесточением готовилась к этому. Отец внушил ей ненависть к матери, якобы бросившей ее.
…И вот он стоит перед ней в этой комнате и тяжелые мужские слезы бегут по его лицу… Кто он теперь? Как попал сюда? Что он ей скажет сейчас? А вдруг это все — таки не он? Что — то вспомнив, она порывисто схватила руку отца — на мизинце левой руки недоставало фаланги. Да, сомнений быть не может — это отец…
А мать? Ведь она встретила свою мать. В памяти возникло ее измученное лицо, до времени состарившееся от неизбывной тоски по увезенной дочери. Но Лидия никаких дочерних чувств не испытывала. Да и откуда им было взяться? Как невыносимо должна была страдать мать. И вот, когда она нашла свою дочь, согрела ее, приняла в свои объятия, Лидия не колеблясь, предала ее… А отец? Как отнесся бы он ко всему этому? Одобрил бы ее действия или нет?
Эти мысли ошеломляли ее, лишали равновесия. Не выпуская руки отца, Лидия в первый раз за всю встречу пристально посмотрела ему в глаза. И он, как бы разгадав ее мысли, опустил голову.
Вошел конвоир.
— Вот и кончилось время… — лицо Лидии вновь побледнело.
— Не волнуйся, Люда. Я буду просить, чтобы нам разрешили видеться. Мне многое нужно тебе сказать… — И он прижал ее к своей груди.
В тот же день Белгородова принял полковник Решетов и долго с ним беседовал. Белгородов уходил от Решетова помолодевшим и долго, прощаясь, тряс его руку.
ГЛАВА VI
Со сложным чувством ждала Лидия свидания с отцом. За последнее время она испытала много потрясений. Но то, что отец оказался живым и на свободе, перевернуло всю ее душу. Огромная радость, вызванная встречей с отцом, уступила место какому — то новому, не осознанному еще чувству. Это угнетало, омрачало предстоящую встречу.
Наконец, дверь открылась, и конвоир повел ее. Бел — городов ждал дочь, взволнованный и возбужденный. Он привлек ее к себе и поцеловал. Лидия оглянулась на конвоира, но его уже не было — они остались одни.
— Полковник разрешил нам свидание наедине, — ответил на ее немой вопрос Белгородов.
— Чем объясняется такая милость? — насторожилась Лидия. Ее лицо сразу почужело, а в глазах вспыхнули злые искорки. Белгородов мягко взял ее за руку и усадил рядом. Несколько минут они молчали. Постепенно взгляд Лидии потеплел.
— Нам надо, не теряя времени, поговорить. В любую минуту могут прервать свидание, и мы не успеем сказать друг другу то, что, может быть, никогда уж не удастся сказать.
— Не волнуйся, дочка, не прервут. Мне разрешили спокойно поговорить с тобой обо всем.
Лидия опять пристально посмотрела на него, и он уловил в ее взгляде недоумение.
— Не удивляйся, дочка, все это вполне закономерно, — проговорил Белгородов, но, спохватившись, добавил: — Впрочем, так сразу ты ничего не поймешь. Сядь поближе, — он взял ее за локоть, — вот так… Ведь я, Люда, свободный человек, равный среди равных в своей стране.
В его голосе Лида уловила торжественные нотки. Она с удивлением вскинула на него глаза.
— Да, да… я вновь обрел Родину, Людка…
— Ты что — их агент? Значит, переметнулся к ним?
Голос Лидии звучал едкой издевкой. Белгородова передернуло от ее слов. Он метнул на дочь гневный взгляд и до боли сжал ее локоть. Она вскрикнула. Белгородов испуганно отнял руку и опустил глаза. Он медленно поднялся, не сводя горестного взгляда с дочери.
— Тебе сразу этого не понять, — тихо начал он, — после того, что ты прошла там… Но все — таки попробую рассказать все по порядку. Постарайся понять… Не спеши с выводами, а выслушай меня, сердцем вникни…
Белгородов сел рядом с Лидией и обхватил голову руками:
— Ты знаешь, дочка, — начал он, — что моя молодость проходила в довольстве и безделье. Понятие о патриотизме в нашей среде определялось служением верой и правдой царю — батюшке, и я был верным служакой. Имение отца, доставшееся мне в наследство, приносило большие доходы, и я жил припеваючи. Потом революция, борьба, уход жены, эмиграция…
Он провел рукой по лицу и продолжал:
— За границей, в непривычной для меня обстановке, я был одержим одной мыслью — отомстить за отнятое богатство. К этому я готовил и тебя… Злоба ослепляла, и я не заметил, как потерял родину, Россию… — Он умолк, трясущимися руками достал кисет, да так и не смог набить трубку… — Но это я понял гораздо позже, находясь во вражеском лагере, а тогда думал, что помогаю России возродиться, пекусь об ее интересах. Я был искренне убежден, что поступаю как настоящий патриот. Больше того, — он горько улыбнулся, — вообразил Себя борцом за счастье обманутого народа. Этим не замедлили воспользоваться. Из эмиграции стали вербовать диверсантов. Во имя «спасения России» в ту же Россию руками таких, как я, несли смерть и разрушение. И вот настал мой черед…
Белгородов налил в стакан воды и жадно осушил его.
— Темной декабрьской ночью 1940 года меня перебросили через границу. Я благополучно приземлился и сообщил об этом по рации. Долго прятался, зорко присматривался к новой для меня обстановке, изучал жизнь советских людей. Месяц спустя добрался до намеченного города и поздно вечером постучался в дом № 5 на улице Кирова. Но нужного человека там не оказалось. Жильцы сообщили, что уже месяца два как он уехал, а куда — неизвестно. Мне негде было остановиться, а жить в гостинице не входило в мои расчеты. Выручил меня новый хозяин квартиры. Он предложил переночевать у него. Делать было нечего, я согласился, хотя хозяин производил впечатление угрюмого человека. В действительности он оказался на редкость добрым и отзывчивым.
