Маргарет Трумэн - Убийство в ЦРУ
— Не знаю. Я получила… — Ей пришлось призадуматься. — У меня отпуск двухнедельный, но я почти все время трачу на то, чтобы выяснить, что произошло с моей очень близкой подругой.
— Я ее знаю?
— Нет. Просто хорошая подруга, она умерла неожиданно неделю назад. Ей еще не было и тридцати пяти, а получила разрыв сердца.
— Сурово, — произнес он, состроив приличествующую мину.
— Еще бы, я как будто по сей день только и делаю, что пытаюсь привыкнуть к этому. Она была литагентом в Вашингтоне.
— Барри Мэйер? А я и не знал, что вы дружили.
— Так ты о ее смерти знаешь?
— Еще бы! Газеты в Нью-Йорке раструбили.
— Я ничего об этом не читала, — сказала Кэйхилл со вздохом. — Я хорошо знаю ее мать и обещала ей постараться выяснить, что делала Барри перед самой смертью.
— Не лучший способ провести отпуск. Побывку. Я и забыл.
— Отдых. Мне больше всего нравится британская трактовка.
— Мне тоже, как, кстати, и во многом другом. Жаль, что с твоей подругой случилось такое. Переживать смерть друзей — это для… для тех, кто постарее. Я все еще некрологи в газетах пропускаю, не читая.
— И не надо. Знаешь, Верн, все это здорово, по меня просто шатает. Думала, отоспалась, да вот с суточными циклами все еще полный раздрай.
— Что-то вроде климакса?
— Примерно. — Она засмеялась. — Пора домой.
— Ясно.
Машина остановилась против дома ее матери. Уитли выключил двигатель, и оба они уставились прямо перед собой. Кэйхилл, скосив глаза, заметила, что и у Верна рот расплылся в улыбке. Она подумала, что знает, о чем он вспоминает, и улыбка осветила и ее лицо тоже, а потом быстренько перешла в сдавленный смех.
— Помнишь? — спросил он.
Давясь смехом, она никак не могла ответить. Потом все же попыталась:
— Я… помню, как ты…
— Это ты, — сказал он, с таким же трудом сдерживая смех. — Ты промазала.
— И вовсе не я. Ты воротник пальто поднял, боялся, что холодно будет, и только я разлетелась поцеловать тебя на прощание, как… уткнулась… в… ворот пальто.
— Все пальто испортила. Так ведь и не смог губную помаду оттереть.
Они замолкли, пока оба не успокоились. Затем она сказала ему:
— Верн, страшно рада была снова увидеть тебя. Спасибо, что пришел к нам.
— Это я должен благодарить. Хотелось бы с тобой снова увидеться.
— Не знаю, будет ли…
— …в этом смысл или время, пока ты дома? — Она собралась что-то сказать, но он приложил палец к ее губам. — Я тебя никогда не забывал, Коллетт. Я… то есть… хотелось бы увидеться с тобой снова, пойти куда-нибудь, поужинать, поболтать — вот и все.
— Это было бы чудесно, — сказала она. — Просто я не знаю, будет ли у меня время.
— Подари мне столько, сколько наскребешь. О’кей?
— О’кей.
— Завтра?
— Верн!
— Ты здесь остаешься?
— В этом доме? Думаю, еще на ночь. Потом хочу в город перебраться. А завтра мне действительно нужно у мамы поужинать.
— Завидую. Я помню, как чертовски здорово она готовила. Я приглашен?
— Да.
— Я тебе завтра позвоню, днем где-нибудь. Спокойной ночи, Коллетт.
Нарочитым движением он расправил воротник куртки. Она рассмеялась и слегка коснулась губами его губ. Он прильнул к ней, силясь задержать поцелуй. Она отпрянула было, сдалась, снова отпрянула и открыла дверцу.
— До завтра, — сказала она.
10
В Вашингтоне Джейсон Толкер принимал пациентов в трехэтажном особняке на Фогги-Боттом, что по соседству с территорией университета Джорджа Вашингтона. С третьего этажа особняка можно было полюбоваться на Центр имени Кеннеди.
Кэйхилл приехала ровно в 18.00. Секретарша Толкера предупредила Кэйхилл, что доктор примет ее после того, как отпустит последнего пациента.
Коллетт позвонила, назвала себя в домофон, и зажужжавший замок пропустил ее. В отделке приемной буйствовали желтые и красные цвета с преобладанием мотивов доколумбовой и перуанской росписей. Первое, что пришло Коллетт в голову: а чем не угодил обычай красить стены лечебниц в умиротворяющие пастельные тона? Затем она подумала, что доктор Толкер — человек с претензиями, и тут же поймала себя на том, что к такому заключению приходит не впервые. Ее пока единственная встреча с ним, та, на научной конференции в Будапеште неделю спустя после ее прибытия туда, оставила четкое представление, что собственное «я» у доктора развито в прямой пропорции с внешними проявлениями личности: красив, как кинозвезда (Тайрон Пауэр?), дорогая одежда на шестифутовой фигуре, созданной для умиления творцов индпошива, деньги (так и казалось, что он несет перед собой лоток для выпечки, на котором изображен зеленый доллар). Впрочем (и, вероятно, это было важнее), во всем проглядывала самоуверенность, болезнь, которую многие врачи подхватывают еще в медвузах, но которая особо поражает тех, кто имеет дело с чувствами и поведением пациента; это им свойственен эдакий богоподобный взгляд на мир и окружающих: и знают больше, и видят насквозь, и подсмеиваются про себя над жизнью, какую ведут «все остальные»; и, не переставая им удивляться, презирая этих «остальных», они тем не менее готовы ежедневно погружаться в человеческие беды и заботы, но только на время пятидесятиминутных сеансов — с непременной оплатой сразу по окончании визита.
Дежурная сестра в приемной, миловидная круглолицая женщина средних лет с поредевшими волосами, уже в пальто и шляпе, собравшаяся уходить, пригласила Кэйхилл присесть: «Доктор выйдет к вам через несколько минут». Сестра ушла, а Кэйхилл листала номер «Архитектурного журнала», пока в дверях не появился Толкер.
— Мисс Кэйхилл, добрый вечер. Джейсон Толкер.
Он подошел к месту, где она сидела, улыбнулся и протянул руку. Почему-то его радушное приветствие не отвечало тому облику, какой запомнился ей по Будапешту. Она поднялась и сказала:
— Благодарю, что вы выкроили время для меня, доктор.
— За счастье почел, проходите, располагайтесь поудобнее у меня в кабинете.
По сравнению с кричащими красками приемной кабинет был подчеркнуто приглушен: стены здесь были выкрашены в цвет талька (умиротворяющая пастель, подумала Коллетт). Одна стена была отведена под обрамленные наградные свидетельства, дипломы и аттестаты, фотографии с людьми, которых Кэйхилл с первого взгляда не узнавала. Письменного стола не было, кожаное вращающееся кресло доктора находилось за кофейным столиком из круглого стекла. По другую сторону стояли два одинаковых обитых кожей стула. Черная кожаная кушетка, изящно изогнутая в том месте, куда пациент преклонял голову, помещалась у другой стены. Там же, позади кушетки, у ее изголовья, стоял небольшой стульчик.
— Пожалуйста, садитесь, — доктор указал на один из стульев. — Кофе? Кажется, еще осталось немного. Или, может, вы предпочли бы выпить?
— Спасибо, ничего не надо.
— Не станете возражать, если я выпью? У меня был… — Улыбка. — Интересный денек.
— Пожалуйста. А у вас не найдется вина?
— Вообще-то найдется. Белое или красное?
— Белое, пожалуйста.
Она не сводила с него глаз, пока он открывал шкафчик, за которым скрывался освещенный изнутри бар, и вдруг почувствовала, что видит его совсем не таким, как в Будапеште. Он начинал ей нравиться, манеры его она находила обходительными, дружелюбными, открытыми. Догадывалась и о том, что попала под обаяние его внешности. Для высокого человека Толкер был весьма подвижен. Одет в белую сорочку с короткими рукавами, неяркий красный галстук, темно-серые, почти черные, костюмные брюки и легкие черные туфли от Гуччи. Темные волосы были густые и слегка вились, черты лица резко очерчены. Впрочем, весь его облик определяли глаза: большие, глубоко посаженные, черные как у ворона, — глаза, ободряющие и испытующие одновременно.
Доктор поставил на кофейный столик два бокала вина, сел на стул и, подняв свой бокал, сказал:
— Ваше здоровье.
Она ответила тем же жестом, пригубила вино и оценила:
— Очень хорошее.
— Вина получше я держу дома.
Ей стало досадно, что он это сказал. Незачем было так говорить. Коллетт почувствовала, что Толкер разглядывает ее в упор. Встретившись с ним взглядом, она сказала:
— Вы знаете, что привело меня сюда.
— Да, разумеется, мисс Ведгманн, моя секретарша, поведала мне о причине вашего визита. Вы были близкой подругой Барри Мэйер.
— Да, это так. Сказать, что меня потрясло то, что с нею произошло, значило бы, по-моему, воспользоваться классически невыразительной формулой. Я говорила с ее матерью, которая, как вы понимаете, просто подавлена утратой дочери. Я решила взять… отдохнуть немного и выяснить все, что могло бы привести к смерти Барри. Я обещала сделать это ее матери, но, если честно, сделала бы то же самое и для самой себя. Мы действительно были близки.
