Петр Прудковский - Оборотень
Тут только Кузьмин увидел коменданта лагеря. Полковник сидел поодаль, развалясь в низком кожаном кресле, и с видом полного безразличия разглядывал струйку дыма, подымавшуюся от его сигары. Переводчик, войдя вслед за Кузьминым, встал и замер рядом с комендантским креслом.
— Итак, вас зовут? — повторил свой вопрос майор и, как показалось Кузьмину, ободряюще улыбнулся.
— Кузьмин, Михаил Евграфович… товарищ майор!
— Очень хорошо. Подтвердите, прошу вас, что это заявление о желании возвратиться в Россию подписано вами.
И майор, не вставая, протянул Кузьмину через стол листок, на котором, в числе других, тот узнал и свою подпись.
— Да, это писали мы… Я и мои товарищи из барака № 4. Писали больше полгода назад… Мы хотим вернуться на родину! Товарищ майор! Мы несколько раз писали… Нас держат как арестантов (Кузьмин задохнулся от волнения). По какому нраву? Мы — советские граждане, мы требуем…
В эту минуту полковник задвигался в своем кресле и что-то быстро заговорил, проглатывая окончания слов. Переводчик, согнувшись в почтительной позе, выслушал до конца и повернулся к майору:
— Господин полковник доводит до сведения господина майора, что некоторые из тех, чьи подписи значатся на этом заявлении, лично обращались к нему и просили командование войск США предоставить им убежище, так как опасаются преследования со стороны советских властей. Возможно, что это коллективное заявление написано под угрозой какого-либо агитатора…
— Ложь! — перебил Кузьмин. — Товарищ майор! Никто нас не агитировал! Это они сами ведут в лагере свою агитацию. Вот, прочитайте, что написано тут про нас, про Советский Союз! — Он порылся в кармане, достал смятый листок и, расправив, положил его на стол перед майором. — Нам нечего бояться! Мы не совершили никакого преступления… Это наше несчастье, что мы попали сюда…
— Товарищ Кузьмин, прошу вас говорить спокойнее. Я для того и прислан, чтобы выяснить все обстоятельства вашего пребывания в лагере… Судя по документам (майор положил руку на лежащие перед ним бумаги), вы не являетесь военнопленным. Это правда?
— Да…
— И все же находились на территории Германии. Что же, в таком случае, побудило вас оставить Россию? Отвечайте точнее, это необходимо и мне, и господину коменданту.
— Товарищ майор! Ведь вы же знаете, что фашисты насильно угоняли наших людей в Германию. Таких, как я, тысячи… Нас заставляли работать…
— Прошу прощения, — вмешался в разговор переводчик, — господин полковник просит напомнить господину Кузьмину, что при опросе он назвался работником одного советского завода и, следовательно, имел в свое время полную возможность эвакуироваться.
— Да, это правда, я поступил на завод, но работать мне не пришлось… я могу объяснить…
Майор встал из-за стола и, подойдя к Кузьмину, дружески взял его под руку.
— Дорогой товарищ! Вы видите, как наши друзья-американцы беспокоятся, чтобы на родине с вами не случилась какая-либо беда. Поэтому расскажите нам подробнее о себе; не волнуйтесь, сядьте вот сюда и рассказывайте. Вот так! Хотите закурить?
— Спасибо, товарищ майор… Я не курю.
Кузьмин опустился в подставленное ему майором кресло и только сейчас почувствовал во всем теле страшную усталость; колени его дрожали, в ушах стоял шум… Но он превозмог слабость и начал свой рассказ.
Рассказ был короток. Весной сорок первого года Кузьмин закончил институт и получил направление на машиностроительный завод в одном из подмосковных районов. Оформившись на работу, собирался использовать полагавшийся ему месячный отпуск, чтобы навестить родственников, проживавших на Смоленщине. В дороге заболел воспалением легких и больше двух месяцев пролежал в больнице города Рославля. Когда же встал на ноги, — весь этот район был уже оккупирован немцами. До родного села ему так и не удалось добраться; по слухам, оно было сожжено дотла.
— Когда я вышел из больницы, гитлеровцы сразу же взяли меня на учет… И вскоре угнали в Германию. Я знаю, мне следовало бы попытаться перейти фронт… или уйти в партизаны… но я не сумел. Я был очень слаб после болезни… вы должны понять меня, товарищ майор!
Во все время рассказа майор слушал чрезвычайно внимательно, то и дело отмечая что-то в своем блокноте. Раз только он прервал Кузьмина, попросив подробнее сказать о заводе, на котором ему предстояло работать.
— Это завод сельскохозяйственных машин, — отвечал Кузьмин. — Он выпускал сложные молотилки и различные зерноочистительные машины.
Майор обратился к переводчику:
— Скажите господину коменданту, что комиссия не видит причины, мешающей возвращению этого молодого человека в Советский Союз.
Комендант что-то пробурчал, утвердительно кивнув.
— Итак, товарищ Кузьмин, могу вас поздравить. Скоро вы будете на родине и сможете снова получить работу на вашем заводе… Кстати, у вас не сохранилось ли каких-либо документов, удостоверяющих вашу личность?
— Какие же могут быть документы, товарищ майор! Когда я лежал в больнице, все мои бумаги хранились в канцелярии… и немцы, очевидно, захватили их. Я получил только справку из фашистской комендатуры.
— Жаль, очень жаль. Но, может быть, вы назовете кого-нибудь из работников завода, кто хорошо знает вас?
— Я же говорил вам, что работать мне не пришлось. Но в отделе кадров должен сохраниться мой личный листок…
— Так, так. Значит, на всем заводе нет никого, кто бы знал вас в лицо? Подумайте, припомните, это очень важно!
— Постойте, постойте… Перед тем как уехать, я зашел к начальнику цеха и провел у него весь вечер… он должен помнить меня…
— Его имя?
— Григоров, Василий Антонович. Я ему много рассказывал о себе… Разумеется, он запомнил меня! Наведите справки, если это нужно!
— Очень хорошо. Но, может быть, никаких справок и не потребуется. Это так, на всякий случай. А теперь (майор порылся в своих папках и достал оттуда что-то), поглядите сюда, товарищ инженер, узнаете вы эту книжку?
— Мой комсомольский билет! — в волнении Кузьмин вскочил со стула. — Мой билет… Откуда он у вас?
Майор рассмеялся.
— Ничего нет удивительного. Всему причиной — немецкая аккуратность. Все ваши документы хранились в архиве здешнего лагеря… Там имеется и справка о сдаче вами диплома в отдел кадров завода… Ну, товарищ Кузьмин, вам определенно повезло: попадись вы к немцам годом позже — ваша принадлежность к комсомолу дорого обошлась бы вам! Кстати, судя по билету, в комсомол вы вступили еще в институте?
— Да…
— Здесь и ваша фотография имеется… Но боюсь, теперь вас не узнали бы по ней. Ведь прошло целых пять лет! Вы сильно изменились. Ну, что ж, как будто все формальности закончены… Могу пожелать вам спокойной ночи!
— Но когда же, товарищ майор?…
— О, не беспокойтесь. Думаю, что скоро. Можете идти.
— Одну минуту, товарищ майор. У меня к вам просьба… в лагере есть одна русская девушка… Вера Ивановна Ковалева. Ее хотят перевести куда-то… умоляю вас, помогите освободиться и ей!
— Вера… Ковалева? (Майор тотчас же сделал пометку в своем блокноте.) Она ваша родственница?
— Нет… но все равно: она — близкий мне человек… Она моя невеста!…
— О-о! — На лице майора расплылась улыбка. — Вот как… И она находится в одном лагере с вами?
— Да… Но ее почему-то переводят в другое место. Я только сегодня узнал…
— И эта Вера Ковалева хочет обязательно вернуться вместе с вами в Россию? Хорошо, товарищ Кузьмин. Постараемся сделать что-нибудь и для нее.
Кузьмин хотел сказать еще что-то, но конвоир, по знаку коменданта, подтолкнул его к двери…
Спустя две недели из Франкфурта-на-Одере отправился в Польшу, а затем в Советский Союз эшелон «перемещенных», которых комиссии по репатриации удалось вызволить из лагерей Западной зоны. В списке репатриированных находился и Кузьмин Михаил Евграфович.
Веры Ковалевой с ним не было. Как видно, русский майор не смог выполнить свое обещание…
3. НЕЖДАННАЯ ГОСТЬЯ
Совещание у главного инженера закончилось поздно. Выйдя из конторы, начальник цеха № 2 Василий Антонович Григоров несколько минут стоял на ступеньках крыльца, с наслаждением вдыхая прохладный ночной воздух. На заводском дворе было светло, как днем. Яркий свет лился из высоких окон, а вдоль ограды, через правильные промежутки, горели на кронштейнах лампы в матовых шарах, похожие на гигантские бусы-жемчужины.
Хотя прошло уже больше двух лет, как закончилась война, Василий Антонович не мог оставаться равнодушным при виде сияющего огнями родного завода. Невольно вставал в памяти тот субботний вечер, когда он вот так же выходил из конторы, собираясь идти домой, чтобы утром, чуть свет, отправиться за город, на плеса, вдвоем с сыном Петрушей — таким же страстным рыболовом, как и его отец… Только сутки прошли — и завод погрузился во мрак на долгие четыре года. И вот — все уже позади, и нет больше тревожных настороженных ночей и бледных, шарящих по небу лучей прожектора, и отвратительного визга стали, несущей смерть и разрушение… «Выжил, голубчик, выстоял… а вот Петруше не пришлось!» — с грустью думал Василий Антонович, глядя на ярко освещенные заводские корпуса и жемчужное ожерелье фонарей, опоясавшее их.
