Стивен Хантер - Испанский гамбит
– И все-таки я сломаю вас, Левицкий. Вы у меня расколетесь прямо здесь, до всякой Москвы, можете не сомневаться. Время работает на меня. Время и значительный опыт комрада Володина, здесь присутствующего.
– Ваше тщеславие, товарищ Глазанов, погубит вас много быстрее, чем мой идеализм погубит меня.
– В ребра, – велел Глазанов. – Пока не сильно.
Ленни подошел к старику и тяжким одиночным ударом саданул его так, что у того перехватило дыхание. Когда его скрючило, Ленни нанес еще два удара правой в солнечное сплетение. У Левицкого вырвался резкий крик, он стал валиться на пол. Пытаясь удержаться, он схватился за Минка, и тот, мгновенно выбросив колено вперед и вверх, двинул его между ног. Старик охнул и мешком рухнул на пол. Теперь он валялся там мокрый, дрожащий, с побелевшими губами. Кашель выворачивал его наизнанку, лицо исказилось от боли, но он молчал.
– Посмотрите, как быстро всесильный Левицкий превратился в ничто, – издевался Глазанов. – Болодин сорвал маску, Левицкий, и обнажил ваше подлинное лицо. Вы жалки, Левицкий. Как и ваше устаревшее притворство, которое комрад Болодин без труда раскусил. Притворный акцент. Пьянство, из-за которого от вас и по сю пору несет перегаром. Вы жалкий старый дурак.
Глазанов в глубоком разочаровании даже покачал головой.
– От Сатаны Собственной Персоной я ждал большего. Вместо него я встретился с провинциальным актеришкой из глупой оперетки. Вы мне омерзительны.
Он наклонился над лежащим телом и быстро произнес прямо в ухо:
– Так вот. Теперь я буду задавать вопросы, а вы – отвечать. Если ваши ответы устроят меня, мы продолжим. Если нет – наш комрад Болодин с американской эффективностью бьет вас в ребра. Физически он почти неутомим и не знает, что такое усталость, к тому же мозгов у него в голове не так уж много. Теперь рассудите сами, Левицкий, как вы должны поступить?
Левицкий перекатился на живот. Лицо его стало совершенно серого цвета, а глаза не могли ни на чем сосредоточиться. Глазанов придвинулся ближе.
– А теперь, der Teuful Selbst, объясните мне для начала, почему именно Испания?
Левицкий плюнул ему в лицо.
Вечером он лежал на сером мощеном полу камеры, с трудом хватая ртом воздух. Его била опытная рука. Ни одно из ребер не сломано, но боль непереносима. Этот Болодин знает, как привести человека на грань смерти, а потом вернуть обратно. Он знает, как добиться того, что будущее покажется сплошным криком боли.
Он попытался справиться с дрожью. Попытался подчинить разуму страдание, которое испытывало его тело, и вывести его из себя наружу.
Давай же, старый черт!
Он горько усмехнулся. Какой там черт. Всего лишь жалкий избитый старик, валяющийся в камере испанской тюрьмы, по каменном полу которой снуют крысы. Вот так и заканчиваются грандиозные приключения; так заканчивались все их суетные и дурацкие крестовые походы. Его замысел пришел к концу, как пришли к концу и эти, пусть странные, поиски. Как он теперь видел, они были обречены с самого начала. В жизни, в истории, в нем самом, наконец, они должны были воплотить те озарения, которые когда-то посещали его за шахматной доской. Парад дурости! Костер амбиций! Абсурдность больного эго!
Слишком много у него врагов. Коба. Глазанов, ученик своего главаря. Заокеанское чудовище с пудовыми кулаками и глазами убийцы. И британские охотники за шпионами, которые маячат где-то на расстоянии.
Всем вам нужен я. Потому что всем вам нужен Ладья.
Похоже, что Ладья тоже обречен. Сейчас он это ясно видел. Угрожающий шах. Они уже настигают его и вот-вот схватят. Подобно мне, Ладья перестанет существовать.
Пот бежал по телу, оставляя ледяные следы. Он попробовал было сесть, но тело немедленно пронзила такая боль, что он рухнул обратно. Он предпринимал новые и новые попытки, пока наконец ему это не удалось. Теперь он сидел, опершись на стену. Победа, гигантская победа!
К чему борьба? Все равно ты в конце концов признаешься, как признаются все. Почему же не дать Глазанову этот момент славы, его крохотный триумф? Он ведь тоже обречен, если не в этом году, так в следующем. Коба настигнет его, отыщет по той вони, которая тянется за этим амбициозным дураком. Чем больше он старается, чем больше устраивает арестов и экзекуций, чем сильнее громит врагов Кобы, тем вернее подводит под меч самого себя. Глазанов, ты такой умный, неужели ты этого не видишь?
И в эту минуту он услышал, что кто-то поднимается по ступеням старой наружной лестницы, затем услышал клацанье старого замка. Дверь камеры распахнулась.
Силуэт, заполнивший весь дверной проем, загородил резкий свет коридорной лампы.
Пришедший двигался довольно легко, несмотря на свои габариты. Быстро прикрыл за собой дверь и приблизился к Левицкому. Тот пристально следил за ним, без тени страха, но в глубоком удивлении. Что? Что такое? Неужели его… Человек наклонился, сильными руками отвел голову Левицкого от стены и стал осторожно поворачивать ее туда и сюда.
– От тебя до сих пор несет, schtetl, хоть прошло столько лет, – проговорил американец, и до старика внезапно дошло, что он слышит идиш.
Звуки родного языка затопили его. Когда-то это был единственный язык, который он знал. Когда-то, годы, века назад. Это было тогда, когда не было ничего.
– Еврей? – осведомился он.
– Да. Избранный народ. Вырос в маленькой говенной деревне. Как и ты, старый дятел. И тоже помню день казачьего погрома.
О, как давно это было! Уральские казаки в меховых папахах и сапогах, с кривыми шашками наголо, верхом на лоснящихся жиром черных конях. Ранним утром они вылетели из леса, где беспробудно пили всю ночь. Он помнил алую кровь, помнил запах горящих изб, вопли, жар пламени, захлебывающегося в рыданиях брата. Помнил, как зарезали мать, зарубили отца. Опять потоки текущей алой крови, опять дым охваченных огнем бревенчатых изб, пламя, крики. И еще он помнил лошадей, этих огромных лоснящихся чудовищ, готовых насмерть затоптать тебя копытами…
– Мы переделали тот старый мир, – заговорил Левицкий. – У нас произошла революция.
– Срал я на твою революцию.
Старик смотрел на огромную, нависшую над ним тень.
«Его прислали сюда убить меня? Для него, с такими-то ручищами, это не составит ни малейшего труда. Но почему сейчас, в темноте? Почему не расстрел?»
– Что тебе от меня нужно? Признание? Лучше ступай к своим козам, ты, скотоложец вонючий.
– Я хочу помочь тебе.
– Что такое? Помочь? Я не ослышался?
– Помочь. Тебе. Я помогаю тебе, ты помогаешь мне. Сделка. Между нами, евреями.
– Тогда говори. Я тебя слушаю.
– Одно имя. Назови мне его имя, и я вытащу отсюда твою задницу.
– Чье имя?
– Имя того, о ком тут никто не знает. Того английского парня, душой которого ты, старый бес, завладел.
– Что еще за парень?
– Ты зовешь его Ладьей, как в твоих шахматах. Удивился? Даже не думал, что кто-нибудь знает про это? Но я все знаю!
Левицкий физически ощущал близость этого огромного, нависшего над ним существа. Помолчал минуту-другую и почувствовал, как отрешенное спокойствие овладело им. Новая фигура в нашей игре.
– Что за парень?
– Ты со мной не шути. Я тебя могу в одну секунду прикончить. А могу в одну секунду освободить. Хочешь отправиться в Америку? Будешь там сочинять для «Дейли форвард». Посиживать в парке с такими же старыми дятлами-фантазерами с Ист-Сайд да болтать про революцию. Выкладывай имя!
Левицкий попытался сосредоточиться, выстроить цепь возможных событий. Откуда он узнал? И что ему известно? Кто рассказал ему? И кто послал сюда?
– Я не знаю ничьих имен.
– Ты знаешь прорву имен. В тридцать первом ты был в Англии вместе с Читериным и Лемонтовым. Лемонтов сбежал, а Читерин – в нескольких футах отсюда. Под землей, конечно. Назови имя этого английского парня, или я упрячу тебя туда живым. Ты будешь очень медленно подыхать, так медленно, что забудешь, что когда-то жил.
И тут перед Левицким забрезжил шанс на спасение. Этот большой американский Болодин допустил грубый промах. Он раскрылся. Теперь ясно, что именно ему нужно.
– Прикончи меня, и ты никогда ничего не узнаешь. Дай мне ночь на размышление, и, может, мы договоримся. Заключим сделку между нами, евреями, как ты сказал.
– Послезавтра будет уже поздно давать ответы и заключать сделки.
– Может, я удивлю тебя, а, Болодин? Я еще могу сильно удивить тебя.
Американец фыркнул.
– Ладно, пусть так. Я свой парень. Но я вернусь за ответом, и если это будет плохой ответ, то сильно рассержусь. Так рассержусь, что ты будешь молить бога послать тебе смерть. Но тут, у меня, никакой бог тебя не услышит.
Уже рассветало, а Левицкий все еще лежал без сна на своем тюфяке. Было ясно: перед ним два выхода – либо самоубийство, либо спасение.
