Петр Пильский - Тайна и кровь
— Согласны.
Мы назначили места встреч.
Леонтьев предложил:
— Самое удобное пока встречаться здесь же.
— В гостинице?
Другие запротестовали. Трофимов объявил:
— Да, здесь. Но только не в номерах, а наверху, в буфете.
— А в случаях особой важности и спешности, — заявил Рейнгардт, — можно у меня.
— Это где?
— В Манежном переулке.
Наступал самый серьезный момент совещания.
Еще раньше со слов Леонтьева я знал, что одной из главных задач нашей организации будет захват советских должностей. Во все учреждения, в штабы, в тюрьмы и особенно в чека должны быть посланы наши люди, притом наиболее надежные. Теперь надо было только их избрать. Кое-где они уже служили. Несколько человек было у нас и на Гороховой, 2.
Совещание подходило к концу.
— Что выйдет из этой новой организации? Что ждет каждого из нас?
Наступали страшные дни отчаянных и рискованных дел.
— Хватит ли сил? Выдержит ли мое сердце? Что будет?
Это знает один Бог. Впрочем, это знал и я:
— Еще темней и глуше станет тайна и обильней потечет кровь.
XVIII. Похороны Варташевского
В то утро большой сад Петропавловской больницы, белый от снега, всегда молчаливый и мертвый, стал наполняться людьми.
Вдвоем с Леонтьевым мы вошли в один из подъездов и наблюдали за теми, кто пришел проводить несчастного, нас обманувшего Варташевского. Черный катафалк, запряженный черной четверкой, стоял у противоположного входа. Леонтьев закурил.
— Читали, как они его превозносят?
— Да.
Газеты были полны хвалениями погибшему советскому летчику. Этому убийству хотели придать характер обширного заговора. Ненависть, проклятия, ругательства были во всех статьях, фельетонах, заметках. Но чувствовалось и большевистское бессилие. Было ясно, что нас боятся. Власть трусила.
Я об этом сказал Леонтьеву. Он горько усмехнулся:
— Да, обидно. Нас испугались тогда, когда нас не стало.
— Организация будет. Нас еще вспомнят.
— Давай Бог!
Из подъезда вышло духовенство. Отпевали два священника, и их серебряные облачения ярко искрились и производили впечатление какой-то особенно важной торжественности. За духовенством показался передний край металлического гроба.
Я сказал:
— А это уж совсем непонятно. Почему они его хоронят по церковному обряду? Надо бы уж по-граждански… Большевик — так пусть и в могилу сойдет большевиком! Кого они обманывают? Все ясно.
— Так-то так, да не совсем.
— То есть?
— Лучков рассказывал… Конечно, и тут не обошлось без маленькой подлости. Маленькой и глупой… Дело в том, что это они поступили по совету и настояниям Марии Диаман.
— Неужели у нее, действительно, такое влияние?
— Видите ли, сами большевики хотели сначала устроить гражданские похороны. Конечно, внушительные и рекламные. Но и тут выскочила на сцену эта опереточная дрянь: «Как гражданские? Ни в каком случае! Варташевского надо хоронить по-настоящему, по православному, с духовенством, по всем правилам обряда». Нужно же это для того, чтобы публично демонстрировать… уважение большевиков к своим преданным спецам и даже к их религиозным убеждениям!
Он зло прибавил:
— Чувствуете, как зарывают собаку?
Что-то похожее на тошноту поднялось в моей душе. Я брезгливо повернулся спиной к поблескивавшему гробу, который в эту минуту вдвигали в катафалк.
— Какой жалкий конец нашел себе Варташевский! Оставленный всеми обманщик сходит в могилу, как советская марионетка! Удивительно, как они не обвесили этот гроб и катафалк и черных лошадей своими лозунгами. Это было бы достойное завершение земного пути предателя!
Процессия тронулась. По растоптанной грязной дороге мы шли в толпе вослед возвышающейся, мрачно покачивающейся колеснице.
— Еще три дня тому назад Варташевский сидел у себя в Новой Деревне, читал шиллеровских «Разбойников», целовал Марию Диаман и был уверен в том, что никто ничего не знает, ни о чем не догадывается, все скрыто тайной, что так можно жить и дальше… Думал ли он, что так все просто, быстро раскроется, и его уже стережет не только кровь и гибель, но и публичный позор! Сейчас везут предателя, и все знают, кто он, как мерзка была эта жизнь, как торговал он чужим доверием, любовью, клятвами, — наконец, родиной.
— Да, в мире нет ничего тайного, что не стало бы явным.
Я спохватился:
— Как? А вчерашнее совещание? А новая организация? Значит, и они тоже будут открыты и преданы?.. Не может быть!
Но внутренний голос зловеще подсказывал:
— Все может быть, и все будет!
Процессия шла, растянувшись змеей, изгибаясь на поворотах, привлекая удивленное внимание прохожих. Осиротелый, притихший Петербург давно отвык от пышных похорон и умирал бедно, стыдливо и жалко, будто тайком.
Куда везут тело, я сразу не мог понять. Мы двигались в странном направлении. Наконец, вышли на Каменноостровский.
— Куда же это его тащат? — спросил я Леонтьева.
— Как куда? А! понимаю! Тут тоже хитрый расчетец. Большевики решили отпеть и похоронить Варташевского, так сказать, в его усадьбе… В Новой Деревне…
Я вздрогнул. Мне показалось, что меня ведут той самой дорогой, которой я ехал в ту ночь на убийство.
— Не хватило еще, чтоб они проследовали и на Елагин. Картина была бы полней.
Злоба докончила во мне:
— Но тогда надо было бы прокатить это тело по другим улицам и сделать остановку у места службы покойного. Хорошо было бы, например, покадить ладаном у дома на Гороховой, 2…
Я шел в закипающем смятении борющихся чувств, и глухой гнев, тоскливое уныние, душевная усталость, недовольство собой мучили и замедляли мой шаг.
Как дико и страшно! За гробом жертвы идет ее палач, тело убитого провожает убийца!
В этом было что-то странное и ненормальное, приводящее в ужас здравый рассудок простого человека. Но уже давно все смешалось, спуталось и исказилось в уродливой гримасе жизни.
На крутом завороте я приостановился. Мне захотелось вглядеться в эту толпу сопровождавших катафалк.
Кто они? Что привело их сюда?
Я стал всматриваться и кое-кого узнал. Это были люди из нашей прежней организации. Впереди и сбоку от них медленно выступал задумчивый человек среднего роста с темной бородой. Все время он шел, опустив голову, но и поступь и весь его вид дышали уверенностью.
Я спросил Леонтьева:
— Кто это?
— Ах, этот!.. Подвойский…
— А!..
Конечно, я о нем слышал. Он играл большую роль в красной армии. По крайней мере, этот действовал открыто. Кроме того, он был один из горячих защитников привлечения офицеров в строй.
Вполголоса Леонтьев мне объяснял:
— Он вам будет полезен.
— Он? Нам?
— Да.
— Каким образом?
— Кое-кому из наших удалось его убедить в очень важном вопросе.
Я удивленно взглянул.
— Но ведь он — искренний большевик?
— Кажется, да.
— Ничего не понимаю… Мы и он!..
Еще тише Леонтьев продолжал:
— У Трофимова родился счастливый проект. Состоит он в том, что при штабах должны быть образованы своего рода военные чека. Ну, конечно, они будут называться иначе… Например, особыми отделами или, скажем, разведкой… безразлично. Вы догадываетесь, что из этого может выйти?
Я улыбнулся:
— Война красной и белой розы или два паука в банке — кто кого?
— Совершенно верно.
— Ну, и что же? убедили?
— Еще как! Подвойский съездил даже в Москву к Троцкому.
— Да что вы?
— Представьте… И ведь, знаете, уговорил.
— Проект хорош… Но…
— Опасаетесь нового предательства?
— Нет, тут уж не предательство. Здесь может быть самая настоящая провокация.
— Вы думаете, что Подвойский лицемерит?
— Пока ничего не думаю… Я его просто не знаю. Но если он искренний большевик, то…
— А если б даже искренний?.. Пусть только создаст хоть одну офицерскую чека, и тогда для нас все двери отперты. Чуете, чем пахнет?
— Отлично чую. Но в таком случае самому Подвойскому не сносить головы…
Вдруг процессия замялась, задержалась, скомкалась, остановилась. Дорогу перерезал обоз. Мы вышли из толпы. Я взглянул вперед.
Первой за гробом в глубоком трауре шла Мария Диаман под руку с другой женщиной. Я узнал ее сразу. Это была Изабелла Дуэро, красавица, испанка, любовница известного богача Рулева. Теперь она делала новую карьеру — у комиссаров.
Унылый, медленный, замирающий звон редкими ударами проливался в холодном воздухе пасмурного, неживого дня. Понурая четверка черных лошадей остановилась у небольшой коричневой церкви. Кругом все было бело.
Издали слабо доносилось похоронное пение.
Из остановившегося автомобиля поспешно вышел человек и снял шляпу. Сквозь золотые очки остро поблескивали наблюдательные, беспокойные глаза. Он провел рукой по рыжей голове, заторопился впереди и остановился у входа в церковь.
