Петр Пильский - Тайна и кровь
— Скажите, товарищ Урицкий, брать ли мне с собой одеяло и туалетные принадлежности.
— Незачем. Можете не брать. Будете выпущены сразу.
В раздумье я выхожу на Невский.
— Чем я рискую? Ничем и всем! Кого разыскивают? Только Зверева. Да, он действительно убил и Томашевского, и полковника-летчика Константина Варташевского… Да, Звереву с Урицким встречаться не следует!.. Но Брыкин?.. Кто знает Брыкина? Кроме убитого Феофилакта, это известно одному-единственному человеку — Леонтьеву. Он один хранит тайну о том, что Брыкин и есть тот самый Ззерев, который…
Еще раз я спрашиваю самого себя:
— Значит, идти?
И отвечаю:
— Без сомнения, потому что теперь уже нельзя не идти. Ведь не Зверева уже, а теперь именно Брыкина ждет в эту минуту Урицкий.
Сажусь в трамвай. Доезжаю. Вхожу в подъезд. Называю себя.
— Проходите в приемную!
По двухъярусной лестнице с железными перилами подымаюсь во второй этаж, открываю дверь: я — в середине коридора. Предо мной — приемная бывшего петербургского градоначальника, теперь это — тоже приемная, но уже не градоначальника, а председателя чрезвычайной комиссии.
Рядом с ней — угловая дверь, ведущая в кабинет Урицкого.
Приемная наполнена людьми, и, скользнув взглядом по лицам, я ясно ловлю на них нечеловеческий ужас, животный страх, робкие надежды, рабскую покорность и трепет, трепет.
Я подхожу к дежурному чекисту и называю себя:
— Брыкин!
— Сейчас.
Меня проводят в угловой кабинет.
И сразу я узнаю рыжего человека с наблюдательными, прищуренными глазами, колюче смотрящими из-за больших золотых очков. Рядом за столом сидит другой. Я его не знаю.
Урицкий откидывается на спинку кресла.
XX. В кабинете Урицкого
— И до сих пор я все помню так, как будто это случилось вчера. В жизни бывают неизгладимые впечатления, незаживающие раны. Есть неизлечимые потрясения нервов.
Скажу вам больше: чем дальше отходит от меня этот день, когда я переступил порог чека, тем отчетливей становится вся эта картина, эти мгновенные переживания, это смешение чувств испуга, дерзости и приговоренности. Всякий раз при воспоминании об этом мое сердце сжимается и бьется взволнованно и часто. Представьте себе, сейчас я многого не понимаю в самом себе:
— Как мог я решиться на это свидание с Урицким, войти в берлогу зверя и захлопнуть за собой дверь? Кто в мире добровольно устраивает себе западню? Никто! Простите меня, если и сейчас, рассказывая вам об этих часах, я не сумею скрыть мое волнение…
Стол Урицкого стоял прямо передо мной, внутри, у стены, в углу, освещенный окном. Заслоняя второе окно, за другим столом сидел спокойный человек неопределенной наружности. Это был следователь чека по особо важным делам.
Зеленые глаза Урицкого пронизали меня сквозь блестящие стекла золотых очков, и в этом взгляде таился хитрый и хищный зверь. По всем его мягким и цепким ухваткам я сразу почувствовал, что он готовится к прыжку и сейчас бросится на свою жертву. Жертва — это я.
Я набрал воздуха, как это бывает с человеком, кидающимся в морскую глубь… Сзади меня закрывается дверь… Я делаю общий поклон. Молчаливо и вежливо они отвечают тоже поклоном. Жестом руки Урицкий приглашает меня сесть. Я опускаюсь на стул против следователя.
Две пары внимательных, настороженных, сверлящих глаз впиваются в меня, будто разрывая преграды и заглядывая в самые сокровенные тайники моей души.
Урицкий произносит:
— Ну, вот и отлично… Как вы скоро пришли! Должно быть, спешили?
Из большого серебряного ящика следователь предлагает мне папиросу. Я закуриваю, выпускаю дым и весь сжимаюсь в крепкую, скрученную пружину.
— Очень рад с вами познакомиться, — говорить следователь.
Он смотрят на меня спокойным и ждущим взглядом.
— Так вот, начнем беседу, — тянет он слова. — Скажите: вы давно состоите секретным сотрудником главного штаба?
Стараясь придать моему голосу тон правдивой простоты, я отвечаю:
— С самого начала большевистской революции.
— Это очень хорошо. Ну, а что вы делали до нашей революции?
На один пронесшийся миг у меня возникают колебания. Что сказать? Конечно, я был помощником Варташевского. Но ведь то был Зверев, а я — Брыкин. Что же я делал? Я говорю:
— С февраля месяца я был очень тяжело болен.
Оба — Урицкий и следователь — настораживаются. В комнате наступает тишина. Я выпускаю изо рта три кольца дыма, они плывут, качаются, тают и расплываются синеватой лентой.
Следователь прерывает молчание:
— А скажите, пожалуйста, вы были знакомы с Леонтьевым?
Я равнодушно говорю:
— Был.
— Как вы познакомились?
— По делам службы.
Будто хватая меня и желая поразить внезапностью вопроса, следователь бросает:
— Как настоящая фамилия Леонтьева?
— Леонтьев.
— Только?
— Да. Я знал его только как Леонтьева.
— А вы разве не знаете, что его настоящая фамилия Горянин?
— Первый раз слышу!
Тогда вкрадчиво мне задают страшный, грозный, роковой вопрос:
— Но, может быть, вы знали, что Леонтьев является агентом умершего английского капитана Фрони?
Наступает торжественная пауза. Рыжий человек пригибает голову и прищуривает правый глаз. Все ждут. Сейчас я их поражу.
— Да, я это знал, — произношу я так, как будто заявляю о том, что сегодня утром пил чай.
От удивления Урицкий привстает с места. Правою рукой он опирается на стол. Левая рука в перстнях медленно проводит по рыжей голове. Он подается вперед. Он удивлен и ошеломлен. Я весь напрягаюсь в последней решимости казаться равнодушным.
Урицкий раздельно, словно ничего не понимая, растерянно, со скрытой злобой выдавливает из себя:
— Как так? Вы знали, что он — агент Фрони? И вы с ним работали?
— Да.
— Почему же вы не донесли мне? Значит, вы с ним заодно?
Я прошу:
— Разрешите встать.
Я прохаживаюсь по огромному, великолепному ковру взад и вперед, потом останавливаюсь пред Урицким и сам задаю ему вопрос:
— Скажите, товарищ Урицкий, кто я такой? Вы знаете?
— Знаю.
— Я был секретным сотрудником главного штаба. Как вы думаете, мог я в этой должности не хранить секретов?
Урицкий слушает меня с напряженным вниманием. Я продолжаю:
— Я не только знал, что Леонтьев — агент Фрони, но я был этим очень доволен. Посудите сами: наши враги сами идут в наши сети, а я этому препятствую. Леонтьев их заманивает, и я иду и выдаю его. Разве это возможно? Мне, как, конечно, и Леонтьеву, нужно было прежде всего использовать этих заговорщиков…
Я пожимаю плечами:
— Хорош бы я был секретный сотрудник, если бы сообщил об этом даже вам! Ведь это значило сорвать дело на половине.
И заканчиваю:
— Интересно, как бы вы поступили на моем месте, товарищ Урицкий?
Урицкий медленно и тяжело опускается на стул, повертывает голову к окну и долго сопит.
— А знаете, вы — талантливый человек!..
В голосе его слышится не то ирония, не то признание. Он доканчивает с усмешкой:
— Я многое дал бы, если б вы стали… моим сотрудником.
Следователь перебил его:
— Как вы относитесь к рабоче-крестьянской власти?
— Это показывает моя работа.
— Вы — партийный или беспартийный?
Тоном, в котором чувствуется пренебрежение к незначащему вопросу, я отвечаю:
— После того, что я сделал для рабоче-крестьянской власти, совсем неважно — партийный я или нет. Может быть, я ошибаюсь, но мне кажется, что, если бы я был даже партийным и не сделал того, что я должен был сделать, это было бы гораздо хуже…
— Что еще вам известно о Леонтьеве?
— Ничего… Знаю только, что он всегда был ярым сторонником советской власти… по крайней мере, так мне казалось.
Следователь потер руку об руку, откинулся на спинку кресла, — очевидно, допрос был окончен.
У меня пронеслось:
— Вот. Наступило! Что будет сейчас?
Сладким, ласковым и подлым голосом заговорил Урицкий:
— Дорогой наш товарищ Брыкин! Хотя вы стоите, конечно, вне всяких возможных подозрений, вы все-таки можете нам еще понадобиться и — кто знает? — даже очень скоро, и мне искренне не хотелось бы с вами расставаться. Поэтому я готов вам предложить остаться у нас…
Он позвонил. Тотчас же послышался стук в дверь. Урицкий сказал:
— Войдите!
Весь в желтой коже, с наганом за поясом, высокий, черный, сухощавый комендант чека вытянулся, ожидая приказания. И Урицкий его отдал:
— Товарищ комендант, будьте добры, препроводите моего дорогого знакомого, товарища Брыкина, в кабинет № 7.
Я встал и поклонился. И они тоже ответили поклоном. Вежливость необыкновенная! В эту минуту мы были похожи на прощающихся джентльменов, только что окончивших важный деловой разговор.
