Петр Пильский - Тайна и кровь
— Я не понимаю? Почему?
— Варташевский — предатель.
— Вздор. Не может быть!
— Он — предатель.
— Ложь. Он честен, смел и добр. Милый, дорогой Константин!
Женя низко опустила голову, задумалась, и в тусклом и онемевшем выражении ее лица я увидел последнюю, тяжкую безнадежность.
В тот же миг я понял все.
Я подошел сзади, обнял сестру, повернул ее голову к себе и спросил строго и нежно:
— Женя, ты любила его?
Она вскочила, вырвалась из моих рук и выбежала из комнаты. Я догнал ее на улице.
— Женя, я ухожу.
— Прости меня, я погорячилась.
Она берет меня под руку и тянет домой.
— Нет, я уйду.
— Я тебя обидела?
— Нет.
— В чем же дело?
Я целую ее в последний раз:
— Прощай!
XVII. Секретное совещание
Сиял солнечный зимний день. Золотые, розоватые полосы света ложились на снегу. В том году почти вся петербургская зима прошла без солнца, я все время над городом лежало тусклое, усталое серое небо.
Но этот день был хорош. Красота зимних переливов снега, прозрачных конусообразных ледяных сосулек, огневеющих золотых крестов на церковных куполах наполняли душу бодростью и, казалось, обещали радость.
Я шел по Конюшенной. В приподнятом настроении я чувствовал, как в моем сердце тихо загораются смутные, но успокаивающие надежды.
Не было ни тревоги, ни изнеможения, ни головной боли. Только от времени до времени мучительно всплывали воспоминания о сестре, о вчерашнем дне, о ее горе.
— Сомнений нет. Она любила Варташевского. Черт знает что!
Все неразрешимо сплелось вокруг меня, связалось в сложный и тугой узел.
Я рассуждал:
— Рано или поздно Женя узнает имя убийцы. Не теперь, так потом. Такие акты политической мести не могут быть схороненными навсегда. Тайна, стоящая на страже крови, раскроется сама и заговорит.
Предо мной вставал вопрос:
— Открыться Жене, или пусть будет все так, как угодно случаю?
— А впрочем, — спрашивал я себя, — чем ты смущен? Разве Женя не поймет тебя? Ведь так все ясно! Конечно, я сам должен посвятить сестру в эту тайну. Она оправдает и простит.
Но тотчас же другой голос говорил мне:
— Она никогда не оправдает, не забудет и не простит.
С Конюшенной я свернул в переулок, стал всходить по лестнице гостиницы. На площадке стоял Леонтьев и протягивал мне руку:
— Очень рад, что вы пришли раньше. Пойдемте в номер.
Мы сели.
— Сейчас начнется совещание, — сказал Леонтьев. — Я придаю ему самое серьезное значение.
— Мы все должны в него верить.
— Да, если что-нибудь выйдет, то только отсюда.
— Большое собрание будет?
— Нет. Думаю, что человек 11.
— Мало…
— Для начала довольно. Сейчас громоздкие организации рискованы. Вы сами видите, что предательство — на каждом шагу. Большевики даже не скрывают своих агентов… Читали, какой шум они подняли по случаю смерти Варташевского?
— Да.
— И слова-то какие!.. «Наш герой»… «Пролетарский летчик»… «Изменнически пал от подлой руки предателя»…
Это мы-то с вами — предатели, а Варташевский с чекистами — люди чистой совести! Недурно?..
— Когда похороны?
— Завтра.
— Я пойду.
— Еще раз говорю вам: не делайте этого.
— Тянет.
— Понимаю… Знакомое чувство…
Мы перешли в другой номер. Он был гораздо больше первого. Собрались все. Действительно, в комнате было 11 человек.
Я сразу же обратил внимание на сухого бритого блондина. Он был красив. В его голубых глазах светился холод.
Это был известный Рейнгардт.
Он оглядел присутствующих и спокойным, металлическим голосом, отчеканивая слова, будто рапортуя, начал свой доклад.
— Я должен, господа, познакомить вас с общим положением дела. Не надо ничего прикрашивать! Мы разбиты. Один из самых замечательных наших работников погиб. Я говорю об английском капитане Фрони. Это — огромная потеря! Связи разрушены. Но, главное, у нас нет денег, а без них организация не может существовать. Словом, печально. Вопрос прост и категоричен: или мы должны бросить начатое дело и разойтись в разные стороны, каждый своей дорогой, или создать теперь же новую организацию.
Слова Рейнгардта звучали, как похоронный мотив, как неумолимый приговор судьбы, как укор и вызов. Омрачились лица, задвигались люди, у всех участников почувствовалась нервная напряженность.
После этой коротенькой речи Рейнгардта слово взял Грушин, молодой шатен, подстриженный ежиком. Наклонившись к самому уху, Леонтьев шепотом объяснил мне:
— Это — представитель немецкой группы. Он — от Бартельса.
Так вот кто это! И мне тотчас же вспомнилась высокая, плотная фигура советника немецкой миссии в Петербурге.
— Просим!
Грушин начал:
— Да, многое изменилось совсем неожиданно. После убийства Мирбаха немцы решили изменить весь свой план. И если прежде была надежда на то, что они войдут в Петербург, то теперь об этом надо забыть. Этот план оставлен. Волею судьбы мы должны сами выступить на борьбу с советской властью. Но мы также обязаны помнить, что мы одни и в данный момент, при настоящих условиях, ни с одной стороны не имеем права ждать никакой поддержки. Так, господа, и запомним.
Как бы подхватывая на лету эти слова, продолжая мысли Грушина, теперь угрюмо заговорил замкнутый и спокойный, всегда молчаливый Трофимов:
— Никакой поддержки нам и не нужно.
Кто-то громко заметил:
— Как же это так? Значит, выступать на «ура»? Неужели же вся наша сила — вот в этой горсточке из 11 человек? И это все?
Трофимов смерил говорившего тяжелым взглядом:
— Да. Нам никакой поддержки не нужно. Ниоткуда. Мы — одни. Это лучше. И чужих денег нам тоже не нужно. Мы обойдемся без посторонней помощи. Сами! Во всеуслышание я объявляю всем вам, а вы запомните: будет сердце — будут деньги. Нам важно иметь не пособие со стороны. Нам нужна смелость! У нас должна быть сплоченная группа храбрых и решительных людей. Кто не чувствует в себе силы, пусть уходит. Мы обойдемся без него. Для нашей организации слабые — только обуза. Словом: сила и смелость!
Леонтьев сказал:
— Конечно, это так. Понятно, уступчивые души — не для нас. Но все-таки я не могу согласиться с теми, кто утверждает, будто нас достаточно и организация будет значительна при наличии каких-то 11 человек. Какой бы смелостью ни обладали мы, нас могут раздавить. Наконец, мы сами можем надорваться в борьбе. Нужны еще люди…
Трофимов ответил сразу:
— Люди будут.
— Откуда?
— Я дам.
— Тогда другое дело.
— Да, я дам сильную группу. За нее поручусь.
— Сколько человек?
— Не менее двадцати.
— Не мало?
— Довольно.
— Кто такие?
Трофимов обвел присутствующих глазами и уверенно сказал:
— Моряки.
— Дай Бог!
— Бог уже дал. Но нам нужны не только смелость, неуступчивость, решимость — нам необходимы не только люди, не только сплоченная и твердая группа. Нам необходим главарь, распорядитель, командир.
— С чего же начинать?
Не поморщившись, не дрогнув ни единым мускулом лица, Трофимов выговорил:
— Добывать деньги.
И все мы в тот же миг, как один человек, поняли, что предлагал Трофимов.
А он пояснял:
— В такой организации для наших целей полезны не только отчаянные смельчаки, но и умные, находчивые разведчики. Отныне на их обязанности лежит розыск богатых людей и денежных мест. Понятно ли, господа?
Несколько голосов ответили:
— Понятно.
— Но этого мало. Мы сейчас же должны выбрать из нашей среды казначея, кроме того — заведующего всей денежной частью. Запомним же и поклянемся: все добытые суммы мы обязуемся сдавать в организацию, как и вообще с этих пор все мы должны жить для нее, ради нее, служа только ей, отдавая все свои силы, время, мысли на ее пользу. Ни малейших уклонений! Никаких отговорок! Никаких колебаний.
Комната загудела, заволновалась, ожила, вспыхнула спорами, тем беспокойством, которое возникает в толпе людей, когда они хотят проверить себя и других.
Трофимов крикнул:
— Подождите, господа! Молчание!
Все смолкло.
— Ну, что ж, ни у кого больше никаких вопросов нет? Он прищурился.
— Очень много вопросов.
Трофимов кивнул головой.
— Ну, разумеется. Вы, господа, рано начали спорить. Главное — впереди.
Все насторожились.
— Сейчас же мы должны назначить людей.
Тоном твердым и решительным, не допускавшим никаких возражений, он докончил:
— Начальником ударного отряда становлюсь я. Леонтьев пробурчал:
— Совершенно правильно.
Несколько человек одобрительно воскликнули:
— Верно! Конечно! Просим!
— Теперь дальше. Казначеем я думаю назначить Рейнгардта. Согласны?
