Петр Пильский - Тайна и кровь
Точно угадав, о чем я думаю, Кирилл медленно произнес:
— Напрасно не убил… Продаст баба.
— Пусть!
— Глупо! Не погибать же из-за этих двух негодяев… Потом пожалеешь, да поздно…
Он задержал рысака и остановился.
— Вылезай!.. Приехали.
Мы стояли у подъезда ресторана «Эрнест». Каменноостровский был пуст. Дом был темен. Только в двух окнах верхнего этажа слабо и бледно мерцал свет, затененный и завешанный тяжелыми, почти непроницаемыми драпри.
— Я подожду, — сказал Кирилл, слезая с козел. И прибавил с веселой удалью:
— Наше дело маленькое. Это вам, господам, играть. Нам, кучерам, зябнуть. Но если выиграешь, вышли бутылочку вина…
Я поднялся по лестнице по темно-малиновому ковру. Слышны были возбужденные голоса.
Кто-то крикнул:
— В банке — 47.000.
Несмотря на то, что в эту минуту я был без денег, что я хорошо это знал, какая-то невидимая, взмывающая сила безумного азарта выкрикнула во мне на весь зал:
— Banco! Крыто!
С руками, глубоко заложенными в карманы, весь — напряжение, весь — ожидание и почему-то весь — уверенность в выигрыше и победе, неподвижный, я смотрел, как крупье аккуратно, быстро и легко разбрасывал карты.
Банкомет открыл свои. У него были шестерка и двойка.
Он торжествующе, твердо и громко выговорил:
— Восемь!
Я повернул свои. Предо мной лежала дама треф и около нее девятка.
Небрежным движением руки я бросил обе карты на середину стола:
— Девять!
XV. Гибель Феофилакта
Среди примолкших голосов в наступившей тишине я стоял у стола, как торжествующий победитель. Банк был сорван.
Кто-то ахнул:
— Редкий случай: бита восьмерка! Да, это — судьба…
Чьи-то глаза исподлобья взглянули на меня пристально и колюче. Что старались они разгадать?
Вероятно, я был очень бледен, и незримо передавались окружающим мое злое напряжение, дерзость и безрассудство. Человек, только что убивший другого, без денег, без расчета захватил банк!
Чем-то длинным, похожим на нож для разрезания бумаги, крупье вежливо придвинул мне деньги и, не считая, я сунул в карман толстую скомканную пачку.
Игра продолжалась.
Был заложен новый банк, зашуршали бумажки. Отрывисто, вполголоса назначались ставки. Они были огромны.
Я выкрикнул во второй раз:
— Banco!
Напряжением больного мозга, сумасшедшей сосредоточенностью желания, последней натянутостью нервов, тайным и острым презрением я знал и чувствовал, что выигрыш опять будет моим.
Раздали карты. С минуту банкомет колебался: прикупить или нет? Наконец, он объявил:
— Своя!
Я поднял мои карты и повторил то же самое, автоматически, не понимая, не взвешивая, ни о чем не думая:
— Своя!
Ко мне пришли пятерка и двойка.
Банкомет открыл:
— Шесть.
Я кинул карты на стол:
— Семь!
Крупье сочувственно и любезно улыбнулся. Остальные взглянули на меня с удивлением, подозрительностью, завистью и той покорностью, какая бывает только в азартных играх у несчастливых и скрывает под своей личиной волнение, безнадежность, но и преступную решимость на все.
Я вспомнил:
— Ах, да! Надо ведь послать Кириллу вина.
И тихо спросил соседа:
— Можно достать шампанского?
Подмигивая, скосив глаз, оттопыренным большим пальцем левой руки он показал мне на высокого брюнета:
— У него…
Перепрыгивая через три ступеньки, неся в каждой руке по бутылке, я сбежал вниз.
Кирилл сидел, развалясь в пролетке, и беззаботно курил.
— Молодец, барин, — обрадованно сказал он наигранным голосом профессионального лихача. — Значит, можно поздравить с пульфером?
Не отрываясь, прямо из горла, я залпом выпил свою бутылку, отшвырнул ее прочь, и с легким звоном она покатилась, стремительно описывая круг на снегу.
Сразу стало покойно. Тишина сошла на мою душу. Во всем теле я почувствовал нежданную легкость и чуть-чуть радостную, светлую бодрость, будто ничего не было, ничего не произошло — ни ужасов, ни убийства, ни этой сцены у Марии Диаман, ни азартных ставок.
— Сколько ты выиграл? — спросил Кирилл.
— Много… Больше ста тысяч.
— Эге… Повезло! Пора и сматываться.
И в самом деле, я должен был отдохнуть.
Только теперь, здесь, на воздухе, после выпитого шампанского, пережив глубочайшие, оглушающие потрясения, я почувствовал, как изнемогло мое тело, истерзалась душа, устало сердце. Машинально, без желаний, без сопротивлений я готовь был идти за всяким, всюду, выполнять всякое поручение, подчиниться чужой воле любого человека.
Я сказал:
— Сматываться, так сматываться. Едем… Может быть, к тебе?
— Хочешь поспать?
— Можно и поспать.
— Да, тебе это необходимо… Только — ох, — как я не люблю вашего брата, ночлежников… Того и гляди… Но ничего не поделаешь…
Я вошел в комнату Кирилла, он отправился распрягать и сбросить армяк. Я задремал.
Путаные, злые, стукающиеся и дергающие мозг проносились в обессиленной, тяжелой голове сны за снами — короткие и страшные. Проплывали пропасти… Рухнул потолок… Меня, бегущего по полю, смеясь, настигал Варташевский… Я вбежал в дом, замкнул дверь, залез под одеяло. Спасения не было! Варташевский вбежал и сюда.
— Ах!..
Я вскочил.
— Ты с ума сошел? — говорил удивленный голос Кирилла. — С чего это тебя бросает?.. Ложись… Ну и нервы же у тебя! Смотри, как бы не попасть на 1-ую версту![1]
Болела голова, — не вся, нет! — винтяще ныл левый угол лба, и мучительно дергался глаз. Я подошел к зеркалу, зажег свечу. Боже мой, на что я стал похож!
Красные, будто налитые кровью белки вокруг выцветших, водянистых, как у мертвеца, зрачков, впавшие небритые щеки, глубокие синие ямы под глазами: самому себе я казался неживым!
Теперь все было понятно — и этот испуг Марии Диаман и тревожные взгляды игроков у «Эрнеста». Я не узнал себя.
— Ложись… Спи наконец! — приказал Кирилл.
— Боюсь проспать…
— А куда тебе спешить?
— Нужно позвонить Леонтьеву.
— Когда разбудить?
— В 11.
— Ладно!
Я лег. Сон не шел. Я встал, холодной водой намочил полотенце и, обвязав голову, бросился в постель. С этой белой повязкой я, вероятно, был еще страшнее.
Борясь с нервной бессонницей, я стал считать до ста. Забвения не было. Стало светать. Тонким, звонким боем золотые часы Кирилла торопливо пробили «5». Потом все потухло, исчезло и умерло.
…Утром я звонил в штаб к Леонтьеву.
— Говорит Брыкин… Поручение выполнено.
— Все кончено?
— Все.
— Ликвидированы оба?
— Нет, один. Варташевский.
— А она?
Мой голос дрогнул:
— Нет!
— Большая ошибка!..
— Виноват.
Несколько секунд телефон молчит.
Затем:
— Надо увидеться.
— Где?
— В Тучковой переулке… Выхожу сейчас.
Быстро, на ходу пожав мне руку, Леонтьев широкими шагами шел рядом со мной по маленькому, короткому переулку и бросал вопрос за вопросом.
— Где?
— На Елагином.
— Когда?
— Около 12 ночи.
— Погиб малодушно? Отпирался?
— Сознался.
— Вот видите, как все мы были правы. Почему вы не кончили с ней?
Вопрос прожег меня, уколол, прозвучал укором в сдаче, трусости, в позорном бессилии мужчины. Стараясь придать голосу твердость, я тихо ответил:
— Убить ее я не мог.
Он косо посмотрел на меня и произнес раздельно:
— Прес-туп-но! Не-про-сти-тельно!
Немного подумал и, как-то безнадежно махнув рукой, замедлил шаг.
— А впрочем… Это страшно, в сущности, только для вас одного. Вы сами скоро увидите, какую ловушку приготовили для себя.
— Возможно. Лишь бы не пострадала организация!
Низким, шипящим, укоряющим голосом, в котором слышались презрение и гнев, Леонтьев сказал:
— Что жалеть о погибшем. Организации — нет!
И эти два ужасных слова щелкнули по моему слуху, как плеть, и оглушили. Я вскрикнул:
— Как? Нашей организации нет? Что вы болтаете?
Подчеркивая каждое слово, он повторил:
— Нет, я не болтаю. И никогда не болтал. Но организации — нет. Она погублена. Все потеряно. Ее съел Варташевский и эта… его опереточная дрянь.
Я вздрогнул. Внутренний голос бросил мне:
— И твоя!
Зачем я ее не убил?
Леонтьев рассказывал:
— Разбиты центры. Выбиты лучшие люди. Нет Фрони. Нет Феофилакта…
— Что с Феофилактом?
— Убит.
— О, Боже мой! Но кто же мешал ему спастись из его квартиры вместе со мной? Разве мы не могли вдвоем уйти чрез эти поднимающиеся потолки? Разве я не говорил ему, что могу решиться на бегство только с ним? В чем дело? Почему он не скрылся?
— Вы его мало знали. Феофилакт, конечно, был прекрасным организатором. Но это был прежде всего личный мститель. Он искал кровавых встреч. И ведь вот, подите ж. Из каких схваток этот человек выходил живым! Да и тут он вел себя, действительно, героически: по этим чекистам он из двух револьвере выпустил несколько десятков пуль, уложил пятерых. Шестой уложил его. Феофилакт заставил их ломать двери. Потом, с двумя револьверами в руках, загородившись столом, держал им речь — выигрывал время… И, наконец, открыл стрельбу. Об этом Лучков рассказывал со всеми подробностями.
