Норман Мейлер - Призрак Проститутки
Техника часто подводит. Хотя установленная аудиоаппаратура считается лучшей для такого рода записей и мы перехватываем разговоры из гостиной, из кухни, из столовой и из спальни, однако, когда Женя или Георгий стучат посудой или когда пружины на кровати начинают петь, получается прочерк. Финские Мики после каждой встречи отправляются в спальню, которую мы сняли на верхнем этаже, забирают пленку и возвращаются к нам в контору, где часами расшифровывают ее. Затем я правлю английский перевод, ничего не теряя в информации. Поскольку Кислятина на другой день тоже получает в Вашингтоне русскую запись и может сама решить, какая информация представляет ценность, я начинаю думать, нужен ли я вообще. Я довожу эту мысль до сведения Ханта, и тот заверяет меня, что я выдумываю.
«Продолжай выдавать материал», — говорит он мне.
У меня есть подозрение, что он посылает копии моих расшифровок парочке своих дружков в отделе Западного полушария.
Самое скверное, что навар минимальный. Вархов ходит в любовное гнездышко, чтобы забыть про свою контору, а Женя встречается с ним, потому что она «пленница экзотических переживаний». Мы много слышим об этом. Вархов на пленке выглядит еще большим громилой, чем мы предполагали: его предки были крепостными крестьянами, отец стал железнодорожником — водил паровозы, а он, Георгий, отличился, будучи молодым, хоть и не слишком образованным комиссаром взвода, пережил Сталинград и во время наступления Красной Армии на Берлин работал своего рода палачом или карателем от ГРУ. Настоящий мясник, по словам Жени, имевший дело «с мясом, костями, а теперь со мной». Голос ее звучит невесело, она часто говорит, что не умеет сдерживаться. «Я читаю о том, как ломаются женщины, но книги ни от чего не могут предостеречь. Ни Флобер. Ни даже Толстой. Чехов — пожалуй. Немножко. Но недостаточно. Достоевский — хуже всего. Мне ни к чему страдания избалованных женщин, терзаемых дьявольским поклонением плоти».
«Кто же дьявол-то? — возражает Вархов. — Я просто мужчина, попавший в немыслимо тяжелые обстоятельства. Я преклоняюсь перед твоим мужем за его ум».
«А больше всего ты преклоняешься перед моей волосней. Нравится то, что ты там вынюхиваешь? Борис это обожает. А ты — нет. Слишком всего боишься. Такой сильный мужик, а боишься. Грех-то там и сидит — в волосне».
Извините, Киттредж, но по подстрочному переводу, который делают Финские Мики, мне довольно сложно воспроизвести на приличном английском то, как выражаются Женя и Вархов.
Женя уже некоторое время называет Вархова некультурным. Я знаком с этим выражением благодаря Мазарову, но Гохогон, один из Финских Миков, уверяет меня, что русские воспринимают это как оскорбление: ты либо культурный человек, либо понятия о культуре не имеешь. Евгения Аркадьевна считает, что она опустилась, воспылав страстью к некультурному Вархову.
«У меня было пять тетушек, все были дамами, и все умерли. Они бы в обморок упали от одного твоего вида».
Его отклики на такие высказывания в расшифровке выглядят обычно так: «ВАРХОВ…(что-то бурчит)».
Любопытство мое возбуждено, и я прошу Гохогона дать мне прослушать пленку. И выявляется один любопытный момент. Женя, возможно, говорит грубости, но произносит их мягко, мелодичным голосом. А у Вархова в бурчанье звучит радость — так радуется гиппопотам, фыркая в грязи. «Хорошо», — произносит он хрипло, и звучит это как бурчанье.
«Я позорю мою семью», — говорит Женя.
«Хорошо».
«Ты настоящий пес».
«Хорошо».
«Ты свинья».
«Хорошо».
«Образчик алчности».
«Хорошо, хорошо».
Мне на ум приходит Пеонес. Есть между ними что-то общее? Или люди, примитивно жестокие, любят, когда их хлещут? Значит, существуют все же весы внутреннего правосудия!
«Говори же, говори, — просит он. — Я здесь, чтобы слушать».
«Это недостойно».
«Оʼкей».
«Недостойно обходиться так с моим мужем».
«Понятно».
«Ты вызываешь у меня отвращение».
«Не вызываю», — говорит Вархов.
«Нет, не вызываешь. Иди сюда. Ты мне нужен».
Вздохи, тяжелое дыхание, скрип пружин. Потом маниакальные крики. (Да, я все-таки слушаю пленку.) Не всегда можно разобрать, кто говорит.
«Наяривай же, наяривай. Ты — моя свобода, мое дерьмо!» — вскрикивает Женя. Да, это, безусловно, ее голос, и даже на пленке я чувствую, как она вырывается из своего болота и взмывает ввысь. Не знаю, должен ли я ей сочувствовать или возмущаться. Слушая пленку, я ощущаю сладостное подташнивание от ее страсти и думаю, не затронуло ли это во мне какой-то нерв, управляющий противоестественными желаниями.
Хант время от времени посещает меня, призывая подбирать самые пикантные куски.
«Ограничь свой выбор играми. Я хочу проткнуть Бориса в самое уязвимое место. Разговорчики про то, „какой у меня потрясающий муж“, не нужны. Черт побери, Гарри, мужчина способен простить жену, которая говорит о нем с любовником. Так что выискивай те места, когда она говорит: „Да всади ж поглубже, ты, чертов трахальщик“. Выдавай настоящую продукцию. Вырвем сердце у Бориса, этого бедного непонятого кагэбэшника, мерзавца, участника массовых убийств».
И я начинаю редактировать. Получается страшновато. Еще один пример в подтверждение тезиса К. Гардинер-Монтегю о существовании А. и О. Дай я себе волю, меня бы разодрали противоречивые чувства по поводу того, что я делаю, но Альфа взяла верх, Альфа, похоже, наслаждается хорошей работой, проделанной над омерзительным материалом. Правда, не весь он такой уж омерзительный. Честно, Киттредж, не могу сказать, чтобы меня не трогал низкий, грудной голос Жени. Вы можете себе представить, чтобы я признался в этом кому-либо, кроме вас? Однако ваш добрый пастор Хаббард должен покаяться: даже рыки Вархова, если их долго слушать, задевают какие-то струны: в этих рыках слышится нежность вместе с животной алчностью, среди грубых ругательств проскальзывает тоска. Кончая, — ладно уж, все вам скажу, — он выкрикивает: «Шлюха, свинья, грязная подстилка!» — невероятные, ужасные слова, а в ответ слышится ария экстаза. Не держи я себя так крепко в руках, я почувствовал бы себя совсем маленьким по сравнению с силой их похоти. Но у меня же есть Альфа, добросовестная, исполненная решимости боец-трудяга, это она руководит операцией. Становится даже скучно выискивать в записи «добротные места». С помощью Гохогона я отыскиваю соответствующие куски на пленке и склеиваю их. А потом слушаю, как музыку. Конечно, из этого не всегда выходит что-то путное. Тогда приходится прокручивать всю пленку и пытаться отыскать другие моменты, которые восполнили бы картину. Поскольку я не знаю языка, мой выбор часто приводит к бессмыслице, но, опуская одно, подсоединяя другое, я наконец получаю на пленке то, чего хочет Хант. Хотя он ежедневно жалуется, что я слишком долго вожусь, тем не менее старина Ховард, не любящий раскрывать рот, в конце концов проявляет достаточную широту души и хвалит меня за хорошую работу. А я доволен. Безнадежно запертая внутри Омеги частица моей души оплакивает Бориса, но правит бал Альфа. И в самом деле я целую неделю чувствую себя звукооператором или радиорежиссером. Ведь я создал интересное вокальное произведение. Клянусь, хорошо выполненная тяжелая работа обладает такой силой, что она придавливает укоры совести, как косилка траву. Во всяком случае, такое у меня впечатление, когда я работаю.
Теперь, конечно, встает вопрос, что делать с полученной продукцией. Хант, как и следовало ожидать, за то, чтобы подпалить Борису Мазарову пятки. Послать ему пленку, и, что бы потом ни случилось, мы в выигрыше. Даже если он решит это проглотить, ему с Варховым предстоит и дальше работать. Скорее всего Мазаров постарается отправить Вархова назад в Москву или же попросит, чтобы его самого отозвали. Словом, советской команде придется потрудиться.
Конечно, существует возможность шантажировать Вархова и заставить его работать на нас. Как и Мазарова. Может такая пленка настолько деморализовать его, чтобы он согласился перейти к нам?
Хант вполне разумно предполагает, что скорее всего мы станем для Бориса еще большими врагами. Халмар Омэли, снова прилетевший к нам из отдела Советской России, конечно, за то, чтобы перетягивать Бориса на нашу сторону. Кислятина нацелилась на это. Споры между Омэли и Хантом, должно быть, отражают то, что происходит в Центре между отделом Западного полушария вместе со Спячкой, с одной стороны, и отделом Советской России, с другой. Не стану больше занимать страницы этого письма перечислением споров, сценариев и лакун, а также параноидальных обвинений со стороны Омэли. Халмар каждый вечер встречается с Нэнси Уотерстон, и Хант уже не уверен, можно ли ей доверять. Un drole de tour[136].
