Сергей Костин - Страстная неделя
Камень в осиное гнездо тоже сработал. Помимо того, что теперь я мог следить за всеми, кто искал Мохова, американский след отрабатывал кто-то из начальников Осборна, человек, который был на связи с представителем ЦРУ. Отвлекающий маневр никогда не повредит.
Еще одна вещь не шла у меня из головы. Младшего Осборна тоже что-то связывало с Моховым. Он ведь не просто так поинтересовался, возникли ли у того неприятности. И было это не потому, что этот Питер жил у Моховых в России и его там возили по городам и весям. Ведь он сказал: «Ты же понимаешь, почему я спрашиваю». Что могло быть еще? Роман с дочерью Мохова? Эта Тоня, наверное, не на всех людей бросается с выпущенными когтями. Она, возможно, несколько лет жила у Осборнов дома, Питер влюбился в нее, и Осборн-старший об этом знает. Но Мохов волнует Питера до сих пор, получается, этот роман не закончился?
Хотя может ли это иметь значение для моего дела? А почему нет?
7
Эти мысли привели меня к собственному сыну. У него сейчас тоже роман. Довольно бурный — а что, в двадцать два года романы бывают другими?
Бобби мне доверяет, мы с ним скорее друзья. Где-то сразу после Нового года он вдруг спросил меня:
— Пап, я могу пригласить тебя попить пива?
Это было что-то новое — я имею в виду не сам факт похода в паб, а церемонность предложения.
— Что это вдруг? — спросил я.
— Ну, — Бобби замялся, — я приду не один.
— Понятно. Ну а маме ты свою девушку не хочешь показать?
— Сначала тебе.
— Хорошо, договорились.
Мы встретились в пабе в проулочке напротив автовокзала Порт-Оторити пару дней спустя. Это довольно узкое помещение с барной стойкой слева и одним рядом стоящих торцом столов справа от прохода. Я готовил себя к любым неожиданностям, но жизнь и здесь превзошла мои опасения. Я не сразу различил избранницу сына — они шли ко мне на контровом свету. Потом, когда девушка села, я имел возможность ее рассмотреть. Джанет, так ее звали, была мулаткой или креолкой — как потом выяснилось, пуэрториканкой. Она очень хотела мне понравиться, старалась быть милой. Я понимал своего сына: Джанет была непосредственной, жизнерадостной и очень сексуальной. Однако есть грань, за которой непосредственность больше похожа на развязность, а искренняя веселость переходит в вульгарность.
Мы просидели вместе часа два — я осушил три пинты (дети проявили большую умеренность). Как только Джанет почувствовала себя уверенно, нам и разговор-то, собственно, поддерживать уже не пришлось. Я узнал все о ее любимых и нелюбимых преподавателях (они с Бобби вместе учились в колледже), о ее братьях и сестрах, ее дисках и новых нарядах. Бобби, который начал слушать ее с открытым ртом и сияющим взглядом, теперь все чаще поглядывал на меня: он умеет видеть моими глазами.
Потом мы посадили Джанет на автобус — она жила в Джерси-Сити. Вечер был мягкий, шел редкий снег, и мы пошли пешком по 42-й улице к себе на Ист-Сайд. Я молчал: мне не хотелось ни врать, ни огорчать своего мальчика.
— Но у человека может же быть такой период в жизни, — произнес Бобби в результате множества связанных умозаключений.
Я обнял его за плечо и прижал к себе.
Я посмотрел на часы: почти полночь, в Нью-Йорке семь вечера. Я, наверное, старею — мне моих близких все больше не хватает.
К телефону подошла Джессика, а Бобби схватил параллельную трубку. Я сообщил им, что профессора Литтона, возможно, скоро выпишут из больницы, так как диагноз гепатита, похоже, не подтверждается. Потом рассказал, как замечательно мы проводим время со Спиридоном, описал практически незаметного пажа-шляпоносца, величественного усатого гида и скучающих трех граций. Завтра вечером у нас по плану будет «Фауст» в Ковент-Гарден, а послезавтра — Альберт-холл, где маленьким мальчиком выступал Моцарт. В общем, я наслаждался жизнью в полную силу, и Джессика с Бобби порадовались за меня. Вот с такой пользой я использовал днем пустое время перед оргией телефонных звонков.
Потом, когда мы закончили разговор, мысли мои опять скакнули к отцу и сыну Осборнам. У их ведь тоже могли быть очень близкие и доверительные отношения. Отец разговаривал с Питером довольно сухо, почти как со своими сотрудниками, но Питер, это чувствовалось, был по отношению к нему полностью открыт. В двадцать семь лет такое возможно, только если отец способен беречь твою уязвимость.
Я вспомнил вдруг маленького Бобби, ему было лет двенадцать. Он тогда впервые понял, что он умрет и что, скорее всего, мы с Джессикой умрем раньше его.
— Ну да, на какое-то время нам придется расстаться, — согласился я. Говорю же, я не люблю врать своему мальчику.
— Но зачем?
— Не зачем — почему. Потому что мы с мамой уже сделаем то, что должны сделать, а ты еще нет.
Что за чушь я нес? Я что, появился на свет для того, чтобы делать то, что я делаю?
— Но я верю, — тем не менее тоном взрослого, разговаривающего с ребенком, продолжил я, — что потом мы снова встретимся и уже не расстанемся никогда.
Бобби это не утешило. Его глаза разом налились слезами и кое-где уже стали переполняться.
— Правда, тебе, разумеется, придется быть очень плохим, чтобы оказаться там, где буду я, — подбодрил я его.
Бобби улыбнулся — у мальчика с юмором все в порядке. Даже слишком, потому что следующий вопрос был такой:
— А чтобы оказаться там, где будет мама?
Об этом я не подумал.
— Да, похоже, тебе придется выбирать, с кем из родителей ты будешь жить там.
Почему я вспомнил тот давний разговор? Потому что все чаще задаю себе один и тот же мучительный вопрос? А именно: узнает ли Джессика в том мире, где мы будем всюду и всегда, там, где все пелены спадут, что я всю нашу жизнь врал ей? Не в самом главном — она знает, что для меня нет ничего дороже ее, — но все же в существенном. Сможет ли она меня простить? В последнем проблеске сознания мне показалось, что за той чертой, когда облетит все суетное, все преходящее, она сможет.
Великая среда
1
Как мне и было рекомендовано, перед сном я поставил на подзарядку и рацию, и гарнитуру. Разумеется, я заряжал и свой основной айфон, которого, как всем известно, и на день-то не всегда хватает. Свободной розетки в номере не оказалось, мне пришлось отключить лампу на прикроватной тумбочке и телевизор, а телефон заряжать в ванной.
Было начало четвертого, когда пикнула гарнитура — она лежала рядом со мной на тумбочке. Несмотря на усталость и недосып, я тут же проснулся, как мать, вскакивающая от малейшего шороха ребенка.
Лампа была отключена, и в темноте я, как смог, сунул наушник в ухо. Было слышно, как на линии один за другим раздаются гудки. Они звучали как-то отдаленно — я успел привыкнуть к лучшему качеству аудио.
Наконец трубку сняли.
— Слушаю, Осборн, — произнес сонный голос.
— Это я, Лесли.
Наверное, сейчас мы оба, как подброшенные пружиной, сели в постели.
— Ты где, Влад?
— Здесь, здесь пока, — шутливым тоном сказал Мохов. Похоже, он имел в виду не Лондон и не Англию. — Слушай внимательно. Сегодня в десять утра на Бромптонском кладбище. Входи с Олд-Бромптон-роуд, где выставочный центр. Там в центре кладбища такой большой открытый участок. Сможешь прийти?
— Конечно, Влад.
— И еще. Я звоню тебе как другу. Если я увижу в округе какое-то движение, мы сейчас с тобой разговаривали в последний раз.
— Положись на меня.
— До встречи. Извини, что побеспокоил в такое время.
Гудки. Так вот почему связь была хуже: Мохов звонил по домашнему телефону, мобильный Осборна просто лежал рядом.
Я ожидал, что сейчас начнется телефонная лихорадка: подготовка оцепления, скрытого наблюдения в метро, плотного контроля за уличными видеокамерами, возможно, они даже задействуют спутники. Но нет. Что Осборн не доложил сразу своему начальнику, понятно: все-таки три ночи. Однако своих сотрудников он в это время побеспокоил бы без колебаний. А что Осборн собирается пойти на эту встречу как друг, пусть он Мохову рассказывает. Я-то слышал, что он о своем друге говорил на совещании. Так почему тогда он не трубит всеобщий аврал? Прагматизм? Прагматизм. Боится спугнуть. Он действительно пойдет один — он уверен, что они с Моховым договорятся.
— Шанкар, — громким шепотом позвал я в гарнитуру.
— Это Амит, — тут же откликнулся молодой голос. — Шанкар пошел спать. Но вы не беспокойтесь, кто-то всегда есть.
— Номер, с которого звонили, засекли?
— Нет, человек звонил из автомата. Где-то в Фулеме. Определить точнее не удалось, разговор был слишком коротким.
— Понятно.
Я пошел в ванную, где подзаряжался айфон. Он уже показывал 100 %, и, отключив его, я полез в интернет. Я был на Бромптонском кладбище несколько лет назад. Мне вообще нравятся кладбища, они у меня в рейтинге достопримечательностей неизменно на втором месте, сразу после музеев и перед пабами. В них есть что-то от того мира, с которым их связывает большинство людей: красота не всегда, но отрешенность и покой гарантированы. И еще мне дороги места, где пролиты последние слезы по великим и менее известным, кто открыл мне что-то про этот мир. А в Бромптоне похоронен Антоний Сурожский, его-то могилу я тогда и искал.
