Пьер Дэкс - Убийца нужен…
Лиз бегом спустилась с лестницы, а повеселевшая мадам Рувэйр объясняла:
— Понимаешь, мой дорогой, отец прощал ей все, решительно все… И только в память о нем…
Оглушительный стук прервал ее. Мелани всегда говорила, что Лиз не умеет по-человечески закрыть дверь.
III
Телеграмма от Бебе пришла на четвертый день, К этому времени термометр морального состояния Даниеля успел упасть до нуля. Даниель злился. Зачем Бебе направил его сюда, к этой немыслимой дуре? Еще сегодня утром она вполне серьезно предложила Даниелю жениться на ней. Она размечталась о ребенке, которого собиралась ему родить. В ее-то годы! Она рассказывала разные ужасы о своем первом муже и уверяла, что он был старик, совсем старик, в объятия которого ее толкнули родители… Это тоже бесило Даниеля. Во всяком случае, у этого человека хватило мужества на то, чтобы быть начальником полиции. Он погиб на посту, и его память следовало бы уважать. Даниель задыхался от немой ярости. Как мог Бебе довериться такой индюшке? Или он просто налаживал добрые отношения с правительством? Да нет, наплевать ему на Четвертую Республику. Хотя, по словам Мирейль, покойный мсье Рувэйр не раз оказывал Бебе серьезные услуги.
После завтрака в обществе Лиз в Даниеле все вызывало отвращение. Мирейль опротивела ему. Перезрелая тетушка, расплывшаяся, точно корова. В самый раз для неудачника. Он повторял «для неудачника» и не мог освободиться от гнетущей силы этого слова. Когда он вышел из тюрьмы, он казался себе сильной личностью, победителем. В глубине души он твердо верил, что пережитые им мерзости дают ему право на вознаграждение. Не надо ничего требовать. Не надо ничего говорить. Все придет само в свое время. Раз он на свободе, значит, обстановка изменилась. Так казалось ему вначале.
Сегодня, на четвертый день после освобождения, многое выглядело иначе. Только сумасшедший мог надеяться на справедливость, на воздаяние по заслугам. Уже в первое утро, после разговора с кюре, он понял, что не все пойдет гладко. Тогда он еще не успел осмотреться, составить себе мнение. А здесь эта девчонка… Как откровенно она его презирает!
Даниель злился на себя за то, что ее презрение мучило его. Мирейль он ненавидел. С наслаждением отколотил бы он Лиз. Отколотил бы, чтобы успокоить нервы, чтобы убедиться в собственной силе. Обижать Мирейль попросту бесполезно. Она слишком мягкотела, слишком покорна. У Даниеля всегда бывает так. Сначала сопротивление его обескураживает. Затем приходит ярость, сокрушающая все препятствия, она возвращает ему веру в себя, ставит все на свое место… Да, но Лиз наплевать на его ярость, ее здесь нет. А Мирейль уже принялась охать по поводу его отъезда… Недурно он сейчас выглядит — этакий мальчик, этакий котик для старух. Он неудачник. Он погорел и сам не знал, на чем именно, но ощущение провала не покидало его. Он казался себе ничтожным и грязным. Он — нищий, вшивый нищий. Он одет в новое с ног до головы, но за это приходится расплачиваться заточением у Мирейль. Не успел он отпраздновать свое освобождение, как очутился в тесном аквариуме, точно золотая рыбка. Он, восемь лет просидевший взаперти! Что оказали бы ребята, увидев его здесь? Какую рожу скроил бы Боб-взломщик или даже мальчишка Деде? Позор, позор… Скрежеща зубами, он кружил по комнате для гостей той походкой, которой ходят заключенные в одиночке.
За завтраком он не сказал и трех слов. Зато пил очень много. Он хотел знать, не изменила ли ему прежняя устойчивость к спиртному. Оказалось, не изменила. Опыт удался и принес еще один положительный, хотя и второстепенной важности, результат: Мирейль захрапела, не успев даже выпить кофе. Он долго смотрел на спящую. Скандал, необходимый для эффектного отъезда, не получился. Решительно Мирейль лишила его всех радостей. Стоило бы надавать ей пощечин, но ему почему-то не хотелось… Он поднялся и прошел в будуар. Вот он, знаменитый аквариум, новенький, блестящий. Дно усыпано крашеными камешками и обломками коралла. Над ними бесшумно скользили золотые рыбки. Поистине символ его теперешней жизни. Но с этим покончено… На этажерке стоял забытый пузырек с чернилами для вечного пера. Даниель схватил его и опрокинул в аквариум.
Рыбы заметались, как обезумевшие, а затем одна за другой начали переворачиваться брюхом вверх. Движения их становились все медленнее, рыбы агонизировали. Лишь один крупный вуалехвост еще плавал близ водостока, судорожно шевеля жабрами. Чернила погасили блеск его чешуи, сделали его отвратительным, гнилостно-зеленым. Наконец издох и он.
Даниель тоже задыхался в этом мерзком будуаре. Он был весь мокрый, вино бросило его в пот. Истребление рыбок дало ему минуту мрачного удовольствия. Теперь надо было сматываться, уносить ноги из этой дыры.
Он вышел на улицу, и сонное безмолвие провинциального полдня охватило его. Вечером он будет в Париже. Он не был там с августа 1944 года. Почти десять лет.
Идти на вокзал было еще рано, но он решил убраться отсюда немедленно. Переброшенный через руку габардиновый плащ мешал ему, он остановился и надел плащ в рукава. Внутренний карман оттопыривался. Он пошарил в нем и вытащил пачку денег, двадцать тысячефранковых бумажек. Такое великодушие сначала тронуло его, но затем он подумал, что Мирейль знает счет своим деньгам. Его покупали, и он правильно поступил, положив этому конец.
В купе первого класса стояла невыносимая жара, но зато он был совершенно один. Жесткие сиденья его обрадовали. Все четыре ночи у мадам Рувэйр он заканчивал на коврике, возле кровати. После нар Центральной спать на душной перине было невозможно. Он уселся поудобнее и проспал до самого Парижа.
Свидание с Бебе должно было состояться в странном месте. Девятый округ, улица Баллю, возле площади Пигаль. Даниель взял такси и, несмотря на опущенные стекла, задыхался всю дорогу. Такси еле ползло, зажатое среди четырех потоков машин. Даниель нервничал, он успел совершенно отвыкнуть от этих постоянных пробок. Он вспомнил, что впервые очутился в Париже в конце 1943 года, и постарался ничем не выказать своего удивления.
В общем город показался ему непонятным и недружелюбным. Тротуары и переходы через улицы кишели хорошо откормленными людьми. Вся сволочь вылезла наружу. Труды Даниеля и таких, как он, пропали даром. Ничего не изменилось, все были против него.
А он-то, болван, радовался, что отделался, отсидев в Центральной! Какой кретин! Достаточно было посмотреть вокруг. Все эти рожи, морды, рыла — все они из красного, крепкого мяса. Вот они — удильщики, воскресные автомобилисты, трусишки, прикидывающиеся храбрецами. Аферисты, взломщики, сутенеры, мелкие жулики — как они важничают, как вертят задом и копошатся на солнышке!.. Веранды всех кафе переполнены ими. Они издеваются над ним, Даниелем. А он-то гордился годами, проведенными в каталажке! Скажи он сейчас, откуда он, поднимется хохот. Или нет, поднимется глухой, враждебный рев. Такой рев встретил его, когда он, приговоренный к смерти, вышел из военного трибунала. Свиньи! Чертовы свиньи!
Старая калоша медленно катилась, прижатая почти вплотную к огромной машине. Роскошная открытая колымага, черная с бледно-серым верхом, сверкающая никелем и хромом. Человек, сидевший за рулем, на мгновение обернулся, и Даниель подскочил: это был еврей! Подумать только, еврей. Да еще какой — толстяк с огромной розеткой Почетного Легиона. Даниель отвернулся и стал смотреть в окно. Пешеходы изредка пересекали поток машин, которому, казалось, не будет конца.
Добрых сорок пять минут спустя Даниеля высадили перед полицейским комиссариатом. Шутка показалась ему не слишком остроумной, тем не менее его доставили правильно: нужный номер дома находился напротив. Еще один неприятный сюрприз — домишко выглядел мерзко. Некрашеный фасад был густо залеплен грязью, рамы потрескались, окна без занавесей, видимо, мыл их один только дождь. Пыльная лестница с косыми, выщербленными ступенями привела Лавердона на площадку. Здесь он обнаружил медную дощечку: «Гаво, прокат часов всевозможных стилей». Лавердон сжал кулаки от злости и вытащил телеграмму Бебе. Все было правильно. Он нашел звонок и позвонил. В дверях появился морщинистый старичок в черной шелковой ермолке. Даниель неуверенно спросил мсье Мазарга. К его удивлению, старичок молча повернулся и провел его в нищенски обставленную контору.
Сидя на корточках перед открытым сейфом, Бебе рылся в бумагах. Он стремительно встал, схватил Даниеля за плечи и горячо расцеловал. Он тряс его, хлопал по спине и рассматривал веселыми, смеющимися глазами.
— С приездом, старина! Вернулся издалека, а? Выглядишь совсем неплохо. Есть лишний жирок, но это не беда. Две недели боксерского тренинга — и все будет в порядке. В общем ты ничуть не изменился!..
Он тоже не изменился. Все та же великолепная осанка киногероя. Те же серые глаза, глубоко сидящие в орбитах. Лет тридцать, пожалуй, но ближе к двадцати, чем к сорока. Все тот же светлый и властный взгляд. Вот только кожа поблекла, стала матовой, обветренной. Еще бы, столько прожить в колониях… Темные волосы Бебе были довольно длинны, он их зачесывал назад. «Чертовски интеллигентен, — подумал Даниель, — прямо свинячий профессор».
