Тина Шамрай - Заговор обезьян
А попутных машин всё не было и не было. Да выберется ли он когда-нибудь из этих степей, дойдёт ли сегодня не то что до заправки, а просто до какого-то укрытия? Ночевать в степи — та ещё радость! А тут ещё всё чаще и чаще стала требоваться передышка, и нестерпимо хотелось достать бутылку с водой и припасть к ней, и выпить сразу всю воду. И приходилось всё настойчивей убеждать себя: нельзя, нельзя, нельзя! Вода в его положении — наркотик: стоит только начать пить, и уже не остановиться. Надо держаться из последних сил, это ничего, что он еле передвигает ноги, а рюкзак кажется набитым камнями, да и степь вовсе не степь, а настоящая африканская пустыня. Так, наверное, выглядит зона Сахель, и совсем не удивит, если вдруг из ниоткуда выплывет караван. Караван, караван… люди в белых одеждах с закрытыми лицами… И ему солнце печёт прямо в затылок, надо достать полотенце и прикрыться…
Но когда он уже приготовился сбросить рюкзак, слева на горизонте вдруг взметнулась тёмная завеса. Сначала он не придал этому значения, может, пыль завихрилась, но что-то заставило остановиться, и с напряжением, до рези в глазах всматриваться, что там движется в его сторону. И совсем скоро сквозь пелену он разглядел чёрную точку, и эта точка всё увеличивалась и увеличивалась. Машина? Откуда? Но вот уже видны очертания кабины грузовика, виден поверху кабины какой-то груз, видны наращенные светлыми досками борта. И тогда он кинулся наперерез, и замахал руками, и закричал: «Стойте! Стойте!»
И грузовик, выехав на шоссе, замер: остановил отчаянный крик? Но успеет ли он добежать до машины? Добежит, если не споткнется, если хватит дыхания, если… А вдруг не захотят ждать? Но вот она, кабина, и он встал перед ней, раскинув руки: попробуйте уехать без меня! Там, за стеклом, сидели трое одинаково закопчённых ветром и солнцем хмурых мужиков. Один высунулся и открыл узкий, как прорезь, рот: «Куда надо?» И он не сразу смог выдохнуть: «Перво… Первомайский!» Человек выкинул ему под ноги окурок и разрешил: «Лезай в кузов!»
Он бросился к заднему борту, там досок не было, но высились огромные тюки, перетянутые верёвками. И только успел уцепиться за одну такую, кручёную, как машина дёрнулась, и он, качнувшись назад, чуть не выпал на дорогу. Удержался! И по верёвкам, по тюкам пробрался поближе к кабине и, встав на колени, снял рюкзак и, перевернувшись на спину, блаженно вытянулся на мягких мешках: неужели едет? Едет! Для полного счастья надо напиться воды. Пришлось лечь на живот и долго выуживать бутылку из рюкзака, но пить в этом положении было невозможно. Надо снова опрокинуться на спину и приподнять голову навстречу льющейся из бутылки воде. Так и машина ждала этого момента и тряхнула так, что он, поперхнувшись, чуть не захлебнулся. Ничего, всё нормально, всё просто превосходно! И, подложив под голову рюкзак, он раскинул руки, и ветерок обвевает и потное лицо, и мокрую футболку, и даже резкий запах от тюков не раздражает. Он едет! Едет, чёрт возьми!
И вспомнился старик-карлик из давней программы Набутова, теперь и не вспомнить, как она называлась. Старик, крохотный, с большой головой и красивым голосом, жил в доме престарелых. Этот калечный, обиженный богом человечек притягивал к себе добрым, весёлым нравом, и потому так запомнился. Он что-то там такое сыграл на губной гармошке и, будто извиняясь за своё музицирование, сказал: «Какой бы человек ни был, но и у него бывают минуты радости». Это точно, старик! В какое бы безвыходное положении не попал человек, но должен быть выход. Должен!
Машина ехала и ехала, а он, качаясь, как в люльке, постепенно погружался между тюками, между тюками и в сон, в сон. И заснул так крепко, что и не слышал, как у съезда на дорогу, ведущую к речной переправе близ Усть-Теленгуя, машину остановили. Один из патрульных, большой и неповоротливый, одетый в непонятную форму, но с короткоствольным автоматом, проверил документы у водителя и подозрительно осмотрел остальных. Потом обошёл машину, помял крайние тюки и, вернувшись к кабине, со знанием дела спросил:
— Крепко мешки набили-то. И много в этом годе настригли? С той стороны едете? — показал себе за спину. — А с какой кошары? Там до вас никто не приблудился? Точно, никого не было? Ехай! Да ехайте, разит от вас, черти! Неделю, что ль, не просыхали?
А спавшему в кузове человеку привиделся чудный сон. Он видел тесную комнату в суде и себя, прикованного к руке конвоира. Так обычно они ждали отправки из суда в изолятор. Вот подняли с лавки, но сигнала на выход всё не было и не было. Не все коридоры зачистили? Так он и стоял, держа в скованной руке маленький портфельчик, а в другой сиротский пакет. Там почему-то были бутылки с водой. Обычно в процессе он выпивал всю воду, что брал с собой из камеры. Бывало, они с Антоном целый день ничего не ели, но воду пили обязательно. А сегодня пакет отчего-то тянет руку, и хочется бросить его в урну. Но для этого надо просить стражника подвинуться, без его разрешения он не может сделать и шагу…
Но вот страж наклоняется к нему и тихо говорит: «Пошли! И быстро, быстро! Вы только ничему не удивляйтесь!» Он хочет посмотреть парню в глаза, но тот всё отворачивает лицо, и всё тащит его за собой. И кажется, его конвоирует вовсе не судебный пристав… но кто тогда? Сначала они поднимаются с третьего этажа на четвёртый, потом спускаются вниз к чёрному ходу, на улице их ждет белый автобус с зелёной полосой. Но когда до машины осталось преодолеть две ступеньки, его снова повернули и потащили назад. И снова надо было подниматься на четвёртый, потом спускаться на третий, потом снова наверх и снова вниз. Сколько его будут таскать по лестницам, по пустым коридорам, его почти два последних года водили так, сколько можно? Но вот открылась дверь на улицу, но вместо белого автобуса там стоял чёрный «линкольн». И в машине только шофёр, и никаких конвоиров. И замечательно, он вполне обойдётся и без охраны.
— Ну, что, поехали? — спросил у него человек в чёрной лаковой кепочке и с белым шарфом на шее.
— Да, да, отвезите меня, пожалуйста, домой, — глядя в окно, поторапливал он.
— Домой? Нет, домой пока нельзя. А покатать могу.
— Не надо меня катать! Не хотите везти, так и скажите. Я пешком дойду.
— Пешком нельзя! — клацнуло устройство — это шофёр заблокировал дверь, и теперь ему не выбраться. Зачем он так? И тут машина сходу набрала скорость и как болид понеслась куда-то на бешеной скорости, и сколько он ни пытался, но так и не мог рассмотреть, по каким улицам они едут. Да и не улицы это были — огромные площади, и никакой не город, никакая не Москва, а пустое загородное шоссе. И тут машина вдруг останавливается, шофёр сдёргивает с себя кепку и волосы рассыпаются по плечам: женщина! Зачем женщина? А шофёрша с улыбкой поворачивается к нему, и он видит — это Дора! Только почему у неё не чёрные, а красные волосы?
— Ну, что, в Шилку или в Первомайский? — нетерпеливо спрашивает Дора.
— Здравствуйте… А вы что же… — начал он. «Откуда она знает, что ему надо в Первомайский?» А женщина, положив руки на руль, пристально рассматривает его, рассматривает так, будто видит впервые. Не хочет узнавать? Хорошо, если не хочет, то и он не будет, и пожалуйста.
— У меня деньги есть, я заплачу, — засуетился он.
— Заплатишь, заплатишь… Только рюкзак надо в багажник положить.
— Рюкзак? — Он только сейчас увидел на коленях туристский рюкзак. Откуда он взялся? — Нет, не надо в багажник, я его на руках подержу.
— А что он у тебя такой пахучий? Бензином так и несет!
— Извините, бутылка с керосином для костра опрокинулась…
— Турист, что ли? — всё рассматривала его Дора-неДора.
— Да вот отстал от группы, в селе задержался, переправился через речку, искал стоянку, а лагерь уже снялся, — легко соврал он.
— А откуда сам? Не из Москвы ли?
— Нет, нет! Не из Москвы! Из Новосибирска. — Она что, забыла, он ведь об этом уже говорил.
— Аааа, — протянула Дора и, уставившись на дорогу, тронула машину с места. Ну, слава богу! Он уже думал, что машина так и застрянет в этой глуши…
— А тебе куда в Первомайском? — не унималась женщина.
— Если не трудно, высадите меня где-нибудь в центре… Где-то там, у церкви, — проговорил он и замер: зачем он сказал про церковь, не надо было этого делать.
— Да какая там церковь! — раздался из-за спины знакомый голос: Анна Яковлевна? Тётушка была так похожа на Анну Яковлевну, только помоложе, почти как Дора. Чёрт возьми, она ведь знает, что ему надо ехать на станцию, а не в Первомайский… Сейчас начнёт расспрашивать, почему да зачем…
— А ты чего же это, верующий? — удивилась условная Анна Яковлевна. — И откуда на дороге взялся?
— Мама, он турист, заблудился, ищет свою группу.
— Нет, пускай сам скажет, какой такой турист?
— Вы, как всегда, в своём репертуаре! Что вы всё допрашиваете?
— А ты тоже кого ни попадя садишь… А на дороге люди разные, шарахнет вот такой чем-нибудь по голове, потом допрашивай, не допрашивай, — ворчала женщина за спиной. И он сжался весь: вот сейчас, сейчас кто-то из этих женщин узнает его и тогда… Но Анна Яковлевна на заднем сидении вдруг успокоилась, затихла и, укрывшись зелёной шалью, и больше не проронила ни слова.
