Гейл Линдс - Мозаика
Видя, что его слова вызывают шок и недоверие, д-р Дюпюи прочитал официальное клиническое объяснение, приведенное в диагностическом и статистическом руководстве по психическим расстройствам: «... реакция... пациента представляет собой символическое разрешение подсознательного психологического конфликта, уменьшающее страх и служащее для вывода этого конфликта из сознания... Симптомы возникают непреднамеренно...»
Она «конвертировала» свой страх перед аудиторией в слепоту. В ту ночь Джулия отправилась спать и проснулась с уже решенной проблемой. Она сделала это неумышленно, затронув лишь зрение. Осталась тем же человеком, с теми же талантами и с тем же интеллектом, могла выполнять любые физические действия по своему выбору. Не могла лишь видеть.
Д-р Дюпюи понимал все их сомнения. Он отправил мать и дочь к двум своим коллегам — в Вену и Лос-Анджелес. Оба обследовали ее, и, несмотря на то что каждый пытался найти ошибку, подтвердили диагноз Дюпюи. После этого Джулия стала часто посещать д-ра Дюпюи, ее встречи с ним приурочивались к концертам. Но после многих лет разговоров, лекарств и отсутствия прогресса она решила, что лучше дать времени шанс исцелить ее. Доктор говорил, что, поскольку какие-либо физические изменения отсутствуют, возможно спонтанное возвращение зрения.
Теперь, после всего случившегося, Джулия не могла давать матери ложную надежду. Поэтому она пока держала свою радость в тайне, храня, как сокровище, все, что видела.
Улыбаясь и не снимая темных очков, она приветствовала поклонников, столпившихся в ее гардеробной. Она была окружена восторженными разговорами, ароматом тонких духов и дорогих сигар. Пока она разговаривала с каждым, хранимое в тайне зрение с упоением впитывало цвета, формы, контуры.
Лица. Движения.
Небрежный поцелуй в подставленную щеку.
Улыбка, излучающая понимание.
Джулия не видела ничего более десяти лет. И красота всего того, на что она бросала взгляд, была настоящим чудом.
И тут ее пронзила боль. Она вспомнила, как быстро и как легко зрение исчезло в Варшаве.
Один миг, и она вновь может ослепнуть.
Джулия позволила матери увести ее от восторженной толчеи Альберт-холла на обычный прием, который устраивается после концерта. Многие исполнители недолюбливали эти приемы, но они являлись важной частью международной музыкальной жизни, местом, где любители музыки имели возможность встретиться с артистом, а продюсеры — поискать спонсоров для организации будущих концертов. Джулия приучила себя к этим приемам, но ее вновь обретенное чудом зрение придавало особенный характер сегодняшней вечеринке.
Парад представителей высшего общества, промышленников и профессионалов, пришедших поздравить ее...
Женщина, источавшая запах духов «Уайт-Даймондс»:
— Какая музыка! Вы подписали контракт с Люцифером? Если да, то он держит слово!
Веселый адвокат из Кента:
— Мисс Остриан, знаете ли вы, чем отличается «Тойота» от рояля? — Когда она призналась, что не знает, он весело рассмеялся: — Сыграть на рояле под силу многим, а вы могли бы извлечь дивные звуки даже из «Тойоты»!
Засмеявшись, Джулия увидела, как Маргерит направилась к прибывшему посыльному забрать доставленный пакет. В благодушном настроении она расписалась в получении и сунула пакет в свою большую сумку от Луи Вюиттона. Как только посыльный ушел, она снова окунулась в водоворот вечеринки.
Жадно вглядываясь в лицо матери, Джулия молча ждала ее приближения, скрывая свои зрячие глаза за темными стеклами очков. Она вдруг увидела, как сильно изменилась мать за годы ее слепоты. Когда-то это была элегантная, изысканная женщина с упрямым подбородком, красивыми скулами и уверенным взором, который не опускался ни в споре, ни при ошибке. Теперь то, что было холодным и твердым, смягчилось и утратило однозначность. Сочувствие сплавилось с железной силой. Прибавились годы, мудрость и многое другое. Красота. Чувственность. Человечность.
Джулия улыбнулась в глубине души.
— Странно, — сказала ей Маргерит, — я только что получила пакет, кажется, от своего отца.
Она похлопала по своей сумке и улыбнулась. Многие годы она держалась на расстоянии от своей семьи, избегая постоянного контроля, но испытывала глубокую привязанность к отцу, который теперь пребывал в интернате для престарелых.
— Имени отправителя или адреса нет, но по штемпелю можно определить, что пакет пришел из Армонка. Почерк неустойчивый, что на отца похоже. Мы откроем его в гостинице. Может быть, ему стало лучше.
Она сделала паузу, ощущая вину за то, что в заботах о Джулии не сразу заметила превращение отца из сильного и здравого мужчины в немощного слобоумного старика.
— Тебе здесь хорошо, дорогая?
Джулия усмехнулась, будучи не в состоянии сдерживать свою радость. Иметь возможность говорить с матерью и при этом видеть ее — это было чудесно.
— Все прекрасно, мама.
— Ну и хорошо. — Глаза Маргерит цвета лазурита сузились. — Как твои руки?
Джулия подняла их:
— Обе на месте, и я рада сообщить, что они чувствуют себя нормально. Уже не болят. Должно быть, помогло упражнение на клавиатуре.
Маргерит улыбнулась. Это именно то, что она надеялась услышать. Она не была музыкантом, но достаточно хорошо знала, что ни один пианист не смог бы сыграть двенадцать этюдов Листа из-за сильной боли, если бы воспалилось хоть одно сухожилие. Перелом кости или ушиб мышцы быстро остановили бы концерт. Этюды Листа — нешуточная нагрузка.
Глядя на дочь, Маргерит вдруг испытала ностальгическое чувство. Оглядываясь назад, она без восторга думала об ушедших годах. Тем не менее ей нравилась такая жизнь. Если бы можно было выбрать только одно чудо, она бы хотела возвращения Джонатана. Каждой клеточкой своего существа она желала, чтобы он услышал сегодняшнюю игру дочери.
Она часто ощущала утрату, ей не хватало его по ночам, и он все еще мерещился ей в темных уголках их квартиры. Поговорить с ним всласть и по душам было бы счастьем, о котором она тосковала. Жизнь не была бы пустой, если бы в ней был Джонатан, несущий радость в большом и малом.
У нее были родственники в Нью-Йорке — Редмонды, большая ирландская католическая семья, — яркие, своевольные, горячие люди, беззаботно распоряжающиеся своим огромным богатством. Она уже давно стала держаться от семьи на расстоянии — единственный ребенок, Джулия, стала всей ее жизнью. Но она готова уступить свое место рядом с Джулией, если та найдет хорошего человека, которого сможет полюбить. Маргерит желала ей радости и счастья, которые были у нее с Джонатаном. Каждый заслуживал этого.
Приглядываясь к своей дочери — длинные каштановые волосы, отливающие золотом, голубые, глубоко посаженные глаза, цвет которых был такой же, как у нее, овальное лицо, тронутое печалью гораздо сильнее, чем следовало бы, — она часто думала о будущем и молилась, чтобы Джулия смогла победить злого духа, поразившего ее слепотой.
Она улыбнулась:
— Мне понравилось твое падение, дорогая. Наверно, одно из самых грациозных.
— Спасибо. Благодаря тренировкам.
Маргерит громко засмеялась, довольная тем, что дочь в хорошем расположении духа.
Стоя с матерью вдвоем, на мгновение отгородившись от бушевавшего вокруг них веселья, Джулия впитывала облик Маргерит — мягкие линии, изящный наклон головы и масса темных волос, высоко поднятых прической сзади. Ее маяк в ночи. А затем с ледяным ознобом она вспомнила...
Один миг, и ее зрение может исчезнуть так же быстро, как оно вернулось, а мать вновь растворится во мраке.
* * *Учтивый итальянец в дорогом вечернем костюме низко склонился над рукой Джулии. У него были горящие шоколадно-карие глаза, и он был богат, судя по ухоженной внешности и тщательно подобранным драгоценностям. Он оценил ее с той беззаботной похотью, которая порой бывает очаровательной, но чаще вызывает у женщины непреодолимое желание долго мыться в горячем душе с большим количеством мыла.
Но этот был добродушным, а у нее теперь имелось преимущество зрения. Ловелас решил приударить за ней. Темные горящие глаза раздевали ее. Он полагал, что она ни о чем не догадывается, и явно получал от этого удовольствие.
— Замечательно, синьорина! — восторгался он. — Даже Тосканини был бы рад видеть вас на своей сцене.
Щедрый комплимент, и ее жизнерадостный потенциальный соблазнитель понимал что говорит. Тосканини был требовательным человеком, сурово обращающимся со своими музыкантами. Он умер со словами на устах, что никогда не слышал пяти минут настоящего исполнения музыки.
— Grazie[8],— вежливо ответила она. — Ваши слова — это честь для меня.
Она собралась уйти.
— Но, синьорина... — Он пошел за ней, взял за руку, повернул лицом к себе. От него пахло хорошим одеколоном. — Может быть, вы выпьете со мной бокал вина? Или рюмку отличного коньяка? Delizioso[9]. Я знаю, что у вас был триумфальный концерт в Варшаве. Мы могли бы поговорить. Вы такая прекрасная. Такая талантливая. Sensazionale![10]
