Гейл Линдс - Мозаика
Восемь шагов. Сегодня она представит слушателям кое-что европейское — «Трансцендентные этюды» Листа. Этюды различались между собой по технике и стилистике, а вместе все двенадцать составляли памятник эпохе романтизма. Первый этюд «Прелюдия» отзывался резонансом во всем теле, звал начать этот замечательный цикл.
Шесть шагов. Она была слепа уже десять лет, всю свою профессиональную жизнь со времени дебюта в восемнадцать лет на сцене Карнеги-холла. Как быстро прошли эти годы! Ее мир не был мрачен и безнадежен — он блистал, как и раньше, но теперь запахами, контурами, вкусами, текстурами. И, самое главное, звуком — музыкой.
Четыре шага. Кожу стало покалывать от напряжения, сердце заколотилось.
Два шага. Она уже почти на месте. Она знала, что рояль рядом.
Один шаг. Она глубоко вдохнула. Она превратилась в музыку, которая только и имела смысл.
И тут в абсолютной темноте она увидела луч света.
Шок поразил ее, как удар молнии. Она чуть не споткнулась. Свет? Опять? Два вечера тому назад, в Варшаве, свет на мгновение появился, когда она только собралась играть. Но тот свет был подобен мысли — пришел и ушел слишком быстро, чтобы его можно было заметить. Потом она даже усомнилась, видела ли его на самом деле.
Сегодняшний же свет не исчезал. Глаза ощутили тепло. Можно ли поверить в это? Глазное дно пронзила боль, на которую она так страстно надеялась.
Да, это правда. Она быстро заморгала. Стены холодной черной пещеры, в которой она так долго жила, вдруг стали отступать. Сердце зашлось от восторга.
Свет был прекрасен. Он горел, он был бледен, как кожа ребенка. Потрясенная, она замерла.
Нарастая, свет вызвал пульс жизни в ее глазах. Мир становился нарядным, сверкающим, а предметы обретали очертания. Ее глаза ощущали радость и...
Она может видеть!
С ясностью, от которой зашлось сердце, она в тот же миг увидела свой «Стейнвей». Его красота завораживала — прекрасный строй черных и белых клавиш, похожая на арфу крышка, открытая, как сундук с сокровищами. Пока зрители, затихнув от предвкушения, ждали, она скользнула на свое место и провела пальцами по обольстительной клавиатуре. Она так долго дожидалась этого. Целую вечность.
Неизмеримо счастливая, она впитывала образ сложного, красивого инструмента, ставшего ее жизнью.
Трепет прошел. Она знала, что должна начать играть, но...
Она жаждала увидеть больше и посмотрела на кулисы. Техники с удивлением наблюдали, не понимая причины задержки. Она смаковала выражение их лиц, неожиданную массивность фигур, тускло-коричневый цвет их спецодежды, который, как подсказывала ей память, на самом деле был в данном зале зеленым. Но в тот момент на темной, неопределенного цвета сцене блекло-зеленый казался самым ярким, самым привлекательным цветом из всех виденных ею.
Она снова видит. Неужели это правда?
Она повернулась к залу, к этому тысячеглазому существу, которое она одновременно любила и боялась. Она заметила блеск бриллиантов и золота, шелк и атлас с богатой отделкой, гладко выбритых мужчин в вечерних костюмах и женщин с дорогой косметикой и тщательно уложенными волосами. Она осторожно любовалась восторженным выражением их лиц. Они пришли сюда послушать ее.
Зал начинал волноваться. Она слишком долго не начинала. Она чувствовала, что готова радостно засмеяться. Они думают, что она все еще слепа! Откуда им знать...
Она готова была смотреть во все глаза, смотреть... доказывая себе, что зрение вернулось... наслаждаясь самыми мельчайшими подробностями этого прекрасного мира, который казался навсегда потерянным.
Но она призвала на помощь самодисциплину. Настало время вернуть все, чего ей недоставало, говорила она себе. Теперь зрение вернулось к ней.
А здесь был амфитеатр, полный людей, томящихся в ожидании. В приподнятом настроении она подняла руки и сделала паузу достаточно длинную, чтобы ощутить свой восторг от этого великого момента. Затем начала играть, и жизнь потекла дальше.
В тот вечер торжество и радость поддерживали Джулию Остриан. Радость обретенного зрения придавала ей силу, и эта сила широкой и глубокой рекой изливалась в этюдах Листа. Для нее творить музыку означало многое, но сегодня это был еще и способ выразить восторг сбывшейся надежды.
Опускавшиеся на клавиши пальцы были сильными, как первые крупные капли дождя, и нежными, как крылья бабочки. Она заставляла звуки танцевать, парить, кричать, плакать, смеяться. В четвертом этюде, «Мазепа», где музыка изображала казака, привязанного к дикому жеребцу, когда сумасшедшие ноты Листа требовали колоссальной нагрузки рук и запястий, она забыла о прошлом и будущем, о зрении и слепоте, о боли и одиночестве.
Взмокшая, напряженная, она ушла в тот возвышенный мир, где ее уже нельзя было отделить от музыки. Она превратилась во все ее неотразимые эмоции, во всю ее величественную поэзию, во все ее мифы. И уже не имело значения, удался ли концерт или провалился.
Ее игра обретала собственную жизнь. Мышцы, которые она так трудолюбиво укрепляла, которые были тяжко доставшимся призом за годы упражнений и поднятия тяжестей, дали ей упругость силы, позволявшую играть на уровне величайших маэстро. Дойдя до последнего этюда, «Метель», она где-то в глубине души поняла, что дала просто захватывающее представление.
Но ее заботила утонченность, с которой нужно было играть сейчас, чтобы иметь возможность уравновесить мелодию и тремолирующий аккомпанемент. Она вложила все сердце в величайший этюд Листа, в его рвущее душу отчаяние. Она видела, как снежинки падают повсюду, окутывая мир белизной, засыпая людей, диких зверей и памятники Богу, воздвигнутые природой, слышала, как вздыхает и стонет ветер.
Когда она играла последние ноты, музыка почти ощутимо висела в воздухе. Как призрак.
Далее последовала приглушенная пауза. Затем — полная тишина.
Зрители вскочили с мест. Овации.
Они хлопали, они звали, они кричали. Шум не стихал.
Она кланялась, играла на бис, вновь кланялась и еще раз играла на бис. Еще и еще. И наконец, стояла на этой сцене, смирившись, склонив голову перед таким оглушительным признанием, почти забыв о том, что она больше не слепая.
2
22.32. ПЯТНИЦА
— Viva! Viva Julia Austrian![7] — это по-испански.
— Браво, Джулия! Дивный концерт! — тоже иностранец, хотя акцент она не сумела распознать.
Полная радости, Джулия наконец покинула сцену Альберт-холла, а вокруг не прекращался гул поздравлений и восторгов, который сопровождает любой артистический успех. Ее слушатели были возбуждены, да и она тоже. Но это было не просто удачное выступление. Важнее всего то, что вернулось зрение.
Но навсегда ли? Так хочется верить!
Хотя все может исчезнуть в одно мгновение, как в Варшаве.
Пусть лучше никто не знает, что она прозрела. Столько горя она вынесла за эти десять лет, с того злосчастного дня, когда поняла, что ослепла и узнала, что умер отец. Маргерит не сломалась, спасение дочери стало для нее главным делом жизни. Она звонила нужным людям, водила ее по врачам, чтобы определить причину, вызвавшую столь внезапную слепоту. Бесконечные обследования — офтальмоскопия, тонометрия, опыты со щелевой лампой, периетрия, флюоресцентная ангиография. У нее выработалось личное отношение к аппаратуре — томографам, магнитно-резонансной и ультразвуковой технике. Но признаки каких-либо физических нарушений отсутствовали.
Когда ее дядя Крейтон Редмонд порекомендовал одного из лучших в мире психиатров, она отказалась, а Маргерит была вне себя от самой идеи, что причину слепоты Джулии нужно искать в эмоциональной сфере.
Но время шло, всех сводила с ума неизвестность, и великодушное предложение Крейтона осталось единственным вариантом. Тем психиатром оказался д-р Уолтер Дюпюи, известный не только в Соединенных Штатах, но и в Европе, где он открыл новую клинику в Париже. Стоимость консультации была такой же внушительной, как его репутация, но семья Остриан без труда могла позволить себе эти расходы. И вот Джулия отправилась к нему. Д-р Дюпюи терпеливо задавал вопросы и слушал, пока наконец не поставил диагноз. Он назвал ее слепоту конверсионным нарушением. И это было официальным диагнозом Ассоциации американских психиатров.
Джулия всегда боялась своих зрителей, иногда даже испытывала ужас от их взрывного восторга. В вечер ее дебюта море ожидающих и нетерпеливых лиц пронизывало ее молниями страха. Боязнь сцены, нервное возбуждение и даже тошнота перед каждым концертом были нередки среди исполнителей, но, по мнению д-ра Дюпюи, у нее состояние тревоги зашло на шаг дальше. В тот вечер боязнь того, что это чудовище, состоящее из лиц и голосов, будет преследовать ее всю жизнь, привело к защитной реакции психики, к бегству от монстра. Во мрак слепоты.
Видя, что его слова вызывают шок и недоверие, д-р Дюпюи прочитал официальное клиническое объяснение, приведенное в диагностическом и статистическом руководстве по психическим расстройствам: «... реакция... пациента представляет собой символическое разрешение подсознательного психологического конфликта, уменьшающее страх и служащее для вывода этого конфликта из сознания... Симптомы возникают непреднамеренно...»
