Росс Томас - Желтый билет
— Я тоже.
— Я хочу сказать… ну, он знает о нас далеко не все.
Я вежливо улыбнулся, но промолчал.
— Вот что я хочу сказать, — продолжил Мурфин. — Мы тут неплохо устроились и не хотели бы никаких изменений.
— Мы достаточно давно знакомы, и вы должны знать, что я вас не подведу.
В который уже раз сверкнула улыбка Мурфина.
— Конечно, мы знаем. Наверное, мне не стоило говорить об этом.
— А что известно Валло обо мне?
На этот раз Мурфин нахмурился, и его лицо сразу стало серьезным, важным и почти невинным. Но не до конца.
— Ну, ты понимаешь, что нам пришлось кое-что рассказать ему о тебе.
— Кое-что или все?
— Практически все, — произнес Квейн.
— И что сказал Валло?
Мурфин перестал хмуриться и улыбнулся.
— Он сказал, что, по его мнению, ты очень занятная личность.
— Ну, тут он прав, — кивнул я. — Так оно и есть.
Глава 3
Роджер Валло грыз ногти. Он грыз их так часто и основательно, что срез ногтей опустился по меньшей мере на четверть дюйма от кончика каждого пальца. Точнее говоря, от ногтей у него остались лишь узенькие полоски, и я пришел к выводу, что он грыз их с самого детства.
Кажется, я где-то читал о причинах, побуждающих людей грызть ногти, но никак не мог вспомнить, что это за причины, и решил в ближайшем будущем разобраться с этим. Попутно я вспомнил и о другой плохой привычке, свойственной Мэри Джейн Винн, ученице четвертого класса, хотя она могла оказаться и уникальной.
Мэри Джейн на уроках ковыряла в носу и складывала добычу в спичечный коробок. После школы она приходила домой, посыпала содержимое коробка сахаром и съедала. Мэри Джейн не делала из этого секрета, наоборот, хвастала перед всеми, и мы, остальные ученики четвертого класса, смотрели на нее с обожанием.
Мурфин привел меня в кабинет Валло, представил нас, и я тут же сел в кресло, хотя никто мне этого не предложил. Мурфин говорил с Валло стоя, а я восхищался его ногтями и вспоминал Мэри Джейн.
Я разглядывал ногти Валло, думал о Мэри Джейн и не обращал особого внимания на разговор Валло и Мурфина, решавших какой-то организационный вопрос. Я встрепенулся, лишь услышав слова Валло: «Все, Мурфин. Вон!»
Теперь Мурфина выгоняли, и мне показалось, что у него напряглась спина. Но, повернувшись, чтобы уйти, он подмигнул мне и ухмыльнулся, и я понял, что Валло всегда разговаривал с подчиненными подобным образом, вероятно, с тех пор, как ему исполнилось пять лет.
Я решил, что кабинет Валло один из самых больших в Вашингтоне. Создавалось впечатление, что декоратор задался целью наполнить его атмосферой богатства и великолепия, и это ему удалось. Валло руководил из-за огромного сверкающего стола, сделанного не меньше двух столетий назад. Все эти годы его полировали каждый день. Возможно, даже по два раза в день. С торца к нему примыкал узкий трапезный стол, за которым, наверное, лет пятьсот назад обедало не меньше двадцати испанских монахов. Теперь, скорее всего, он использовался для совещаний.
Массивная, натуральной кожи мягкая мебель, в том числе и кресло, в котором я сидел, диван вдоль одной стены, шестнадцать стульев у трапезного стола, еще три не менее удобных кресла. От кожи исходил приятный, чуть резковатый запах, свойственный обувной мастерской.
Пол устилал толстый бежевый ковер. Стены затягивала ткань, издали напоминающая джутовую мешковину, но только по виду, так как для Валло мешковина была слишком дешева. Одну стену занимали книжные полки, уставленные толстыми, с золотым тиснением, томами. Напротив висели рисунки Домье, судя по всему, оригиналы. Валло мог позволить себе такой пустячок. Я уже начал приходить к выводу, что он мог позволить себе практически все.
Единственной деталью, выпадающей из интерьера, если не говорить обо мне, был сам Валло. После ухода Мурфина он сгорбился над гигантским столом и холодно смотрел на меня сузившимися карими глазами, казавшимися проницательными и умными. Он смотрел на меня, пока не вспомнил, что пора грызть ногти.
Покончив с большим пальцем правой руки, он сказал:
— Сейчас вы живете на ферме, — явно обвиняя меня в чем-то предосудительном.
Я решил, что лучше сознаться сразу.
— Совершенно верно.
— Около Харперс-Ферри.
— Да.
— Джон Браун?
— И Ли.
— Ли?
— Роберт Е. Ли, — пояснил я. — Полковник армии Соединенных Штатов, командовавший отрядом моряков, ранивших Брауна и взявших его в плен.
— Я не помню, что это был Ли.
— И не только вы.
— Они повесили его, не так ли?
— Брауна? Конечно, повесили. Его схватили восемнадцатого октября и повесили второго декабря.
— Какого года?
— Тысяча восемьсот пятьдесят девятого.
— Он был сумасшедшим, не так ли? Браун.
Я ответил не сразу.
— Все так говорят, но я придерживаюсь другого мнения. Был ли он беззаветно храбр или нет, его все равно повесили.
Валло сразу потерял интерес к Брауну.
— Что вы выращиваете на ферме?
— Овощи, клевер, рождественские елочки. Еще у нас есть козы и пчелы.
Валло кивнул, словно и не ожидал услышать ничего другого. Но ему требовались подробности. Вероятно, он не мог жить без подробностей, поэтому и нанял Мурфина. Две родственных души нашли друг друга.
Внезапно Валло нахмурился, будто уличил меня во лжи. У него было длинное, с заваленными щеками лицо, с костистым подбородком и острым, узким носом. Скулы резко выдавались вперед, а рот заменяла бледная полоска длиной не больше дюйма.
— Вы не продаете мед? — спросил он.
— Нет, но пчелы у нас есть. Четыре улья.
— И какой у вас мед?
— Клеверный мед с легкой примесью золотарника. Светлый и мягкий, хотя золотарник придает ему характерный привкус.
— Они кусают вас?
— Иногда.
— Меня никогда не кусала пчела. Это больно?
— Мы привыкли, — я пожал плечами. — Вырабатывается иммунитет, и через некоторое время укусы уже не чувствуются. Главное, не надевать синие джинсы. Пчелы ненавидят синие джинсы.
Это ему понравилось. Настолько понравилось, что он сделал пометку в блокноте.
— Сколько у вас коз?
— Две.
— Много они дают молока?
— Около четырехсот галлонов в год. Чуть больше галлона в день.
— Вы не можете выпить все молоко, не так ли?
— Нет. Но мы сами делаем масло и сыр. Масло получается хорошее, сыр — так себе. Вероятно, потому, что я не могу поддерживать в подвале постоянную температуру.
— А остальное молоко?
— Мы даем его нашим кошкам и собакам. Они его очень любят.
— Вы доите коз?
— Конечно.
— Как часто?
— Дважды в день. В восемь утра и в семь или половину восьмого вечером.
— Цыплята? Вы не разводите цыплят?
— Нет.
— Почему?
— Моя жена считает, что цыплята глупы. К тому же их разводит наш сосед. Он дает нам потрошенных кур и яйца в обмен на мед, масло и рыбу, которую, правда, он должен ловить сам.
— Давно вы живете на ферме?
— Четыре года. С семьдесят второго.
— С тех пор, как вы вышли из игры?
— Я не выходил из игры.
— Ушли на заслуженный отдых?
— При чем тут отдых?
— А как вы можете классифицировать свои действия?
— Неужели это необходимо?
Валло наклонился вперед, опершись локтями о стол. На нем был дешевый серый костюм из синтетической ткани с засаленными рукавами, плохо сшитый. Кончики воротника белой рубашки Валло смотрели один вверх, а другой — вниз. На узком желто-зеленом галстуке темнели пятна. Скорее всего от кетчупа.
Валло разглядывал меня еще добрую минуту, а потом пробежал пальцами по каштановым волосам. Такие прически мужчины носили лет пятнадцать назад. Затем он откинулся в кресло и жестом капризного ребенка бросил карандаш на стол.
— Расскажите мне о себе и ЦРУ.
Я сунул руку во внутренний карман пиджака, коснулся чека на тысячу долларов и решил рассказать ему о моем дяде Ловкаче.
Естественно, его звали не Ловкач, а Жан-Жак Ле Гуи, и он был младшим братом моей матери. Семейство Ле Гуи перебралось в Штаты из Дижона в 1929 году, когда моей матери было восемнадцать, а дяде — девять лет. В сорок первом, когда ему исполнился двадцать один год, он заканчивал Йельский университет. Мой отец, кстати, никак не мог поверить, что дядя учился в столь престижном заведении. Именно он прозвал Жан-Жака Ловкачом, и прозвище прилипло к дяде, как вторая кожа, так как подходило к нему как ни к кому. Ловкач. Некоторые наши родственники говорили, что я очень похож на него, и я так и не смог понять, комплимент это или оскорбление.
Во время войны мой дядя служил в контрразведке в Англии и Франции, а потом остался в ЦРУ. В 1964 году он неожиданно появился в Берлине, где я работал корреспондентом некой организации, называвшейся «Морнингсайд нетуорк». Мы делали подборку ночных радионовостей и продавали их независимым станциям в Штатах. Я перешел к ним из «Айтема» в 1959 году, и иногда мне приходилось бывать в Берлине и Бонне.
