Майкл Доббс - Зайти с короля
— Я полностью солидаризируюсь с тем, что сделал король. Я всегда был твердым сторонником королевской семьи и считаю, что мы должны благодарить судьбу за то, что имеем такого заботливого и такого неравнодушного короля.
— Значит, вы поддерживаете его на сто процентов? — Голос был неторопливый, выразительный, очень строгий.
— На все сто.
— Поставите ли вы этот вопрос на обсуждение в палате общин?
— О нет, я не могу этого сделать. Правила палаты общин вполне недвусмысленно запрещают всякое спорное обсуждение монарха, но, даже если бы они не запрещали, я не стал бы этого делать, будучи убежден, что королевская семья не должна использоваться политиками в узкопартийных целях. Поэтому я не собираюсь ни поднимать этот вопрос, ни устраивать по нему пресс-конференцию. Я не готов пойти дальше того, чтобы просто высказать свое мнение: король имеет полное право делать то, что он делает сейчас, и я согласен с его позицией по отношению к неимущим, которые составляют большую часть населения современной Великобритании…
Помощник по связям с прессой уже махал ему одной рукой, другой выразительно хватал себя за глотку. Пора было закругляться.
Сказано достаточно, чтобы попасть на первые страницы газет, но недостаточно для того, чтобы быть обвиненным в спекуляции на животрепещущей теме. Маккиллин был занят поисками жеста, оправдывающего его исчезновение с экранов, когда с проезжей части улицы донеслись резкие автомобильные гудки. Он обернулся и увидел проезжавший мимо зеленый «рэндж ровер». А, этот придурок! Чуть дальше по Чепл-стрит жил депутат от лейбористской партии, который обожал срывать интервью у дверей дома лидера оппозиции. И чем больше Маккиллин протестовал против нарушения правил игры, тем настырнее и шумливее становился депутат-либерал. Маккиллин понимал, что для редактора телепередачи интереса он уже не представляет и что у него лишь одна или две секунды эфирного времени. Он улыбнулся широкой добродушной улыбкой и сделал выразительный жест в сторону удаляющегося «рэндж ровера». Восемь миллионов телезрителей увидели, что этому политику палец в рот не клади, а для всего остального мира эта сцена выглядела, как грациозный и живой ответ на приветствие кого-то из горячих поклонников. Ну что ж, так этому недоумку и надо. Маккиллин никому не даст испортить так превосходно начатый день.
Когда режиссер снова отдал эфир студии, Элизабет Урхарт перевела глаза с экрана на своего мужа. Он вертел в руках кусок почерневшего тоста и улыбался.
Автобус, доставивший команду журналистов в аэропорт на окраине Глазго, тряхнуло на крутом повороте. Майкрофт, стоявший в проходе, крепче схватился за поручень. Он мог воочию видеть результаты своих трудов. Журналисты устали, но были довольны: их работа не сходила с первых страниц газет полных три дня, а полученных материалов хватит, по крайней мере, на месяц. В знак признания его заслуг они устроили Майкрофту овацию. Он видел одни приветливые лица, пока не добрался глазами до задних скамей автобуса. Там, как набычившиеся школьники, сидели Кен Рочестер со своим фотографом и еще одна парочка из соперничающей газеты, присоединившаяся к поездке в последнюю минуту. Они не были аккредитованы при дворце, а принадлежали к той части журналистской братии, которая именует себя очеркистами. Внимание, которое они уделяли ему, и нацеленные на него камеры, когда они должны были следить за королем, не оставляли у Майкрофта никаких сомнений в том, кто будет героем их будущих очерков. Слух, конечно, уже пронесся, и стая кружила вокруг него, подогревая друг в друге хищный азарт. У него меньше времени, чем он думал.
Его мысли обратились к словам короля, которые вдохновляли и его, и других последние несколько дней, словам о необходимости найти самого себя, отозваться на собственные внутренние побуждения, проверить, что ты способен не только делать свое дело, но и быть человеком. Хватит спасаться бегством. Он подумал о Кенни. Они не оставят его в покое, эти рочестеры не из таких. Даже если Майкрофт больше никогда не увидит Кенни, они будут терзать его, превращая в полено своего погребального костра. Они растопчут Кенни, для того чтобы добраться до Майкрофта, добраться до короля. Майкрофт не чувствовал гнева, в нем не было смысла. Так работает эта система. Да здравствует свободная пресса, и к черту слабых! Болезненное оцепенение не покидало его тела, и он с отрешенностью профессионала смотрел на себя, как на другого человека. В конце концов, он и был профессионалом.
На заднем сиденье Рочестер что-то шепнул на ухо своему фотографу, и тот сделал еще серию снимков Майкрофта посреди группы журналистов, похожего на трагика перед публикой, играющего обреченного на смерть героя. В этот уик-энд, подумал Майкрофт. Вот и все оставшееся у него время. Жаль, что лавры на всей истории заработает такое дерьмо, как этот Рочестер, а не те журналисты, с которыми он сотрудничал долгие годы и которых стал уважать. Аппарат все щелкал, и Майкрофт чувствовал, что спокойствие покидает его, уступая место острой неприязни к Рочестеру с его искривленным ртом и неприятным выговором. Он начал дрожать и изо всех сил попытался взять себя в руки. Не теряй контроль над собой, кричал он себе, иначе рочестеры возьмут верх и разорвут тебя на куски. Будь же, черт тебя побери, профессионалом, поверни все по-своему!
Их автобус теперь со стоянки направлялся к толчее у входа в здание аэропорта. В своем видоискателе фотограф Рочестера увидел, как Майкрофт тронул за плечо водителя и что-то сказал ему, после чего автобус свернул в сторону, к тихому уголку автостоянки вдали от входа в аэровокзал. Когда автобус остановился, Майкрофт выдавил из себя натужную улыбку и обратился к окружающим его журналистам. Он был в самой их середине.
— Прежде чем вы закончите эту поездку, хочу рассказать вам кое-что, чего вы еще не знаете. Это может удивить вас. Это может удивить даже короля…
Урхарт сидел на передней, правительственной, скамье, только частично прикрытый барьером, обозревая простирающуюся перед ним армию машущих рук и орущих глоток. Джордж Вашингтон? Он чувствовал себя скорее генералом Кастером. Сдержанность оппозиции, продемонстрированная ею у входной двери дома Маккиллина, словно испарилась, когда псы задних скамеек учуяли запах крови. Его работа требует крепких нервов, чтобы выстоять под градом камней, стрел и самых злобных насмешек, какие только может выдумать парламентский противник. Она предполагает безграничную веру в себя, исключает даже каплю сомнения и неуверенности, которыми может воспользоваться враг, требует полной, абсолютной, бескомпромиссной веры в свое дело. Перед ним была беснующаяся чернь, чуждая не только высоким принципам, но и простому здравому смыслу: он не удивился бы, если в своем новообретенном роялистском азарте они запели бы «Боже, храни короля», государственный гимн, именно сейчас и именно в том единственном месте, куда королю вход запрещен. Взгляд Урхарта остановился на «зверюге», и он мрачно улыбнулся. В конце концов, «зверюга» — верный своим убеждениям человек. Когда остальные вокруг него надрывают глотки, размахивают руками и загоняют себя на вершину фальшивых страстей, «зверюга» сидит с прямо таки растерянным видом. Для него причина важнее результата, и он не отбросит ее при первой возможности унизить противника. Несчастный идиот.
Что за жалкие, ничтожные образчики человеческой породы. Они называют себя политиками, лидерами, но ни один из них не понимает смысла власти. Он покажет им. И своей матери. Докажет ей, что он лучше Алистера, всегда был лучше и всегда будет лучше их всех. Без всяких сомнений.
Когда давали слово первому из заднескамеечников, Урхарт знал, каким будет его ответ вне зависимости от вопроса. Его легко предсказать — вопрос будет о короле. Мадам спикер станет возражать, но он все равно ответит на него. Он сделает упор на принципе невмешательства монарха в политику. Осудит их плохо замаскированные попытки вовлечь его в партизанскую войну. Намекнет, что назвать проблему может любой идиот, но только ответственный человек ищет решения. Он поощрит их беснование, даже если оно превратит сегодняшний день в день унижения премьер-министра. Он даст им возможность накрепко связать себя с королем, чтобы эти узы стали нерушимыми. Тогда, и только тогда, придет время столкнуть Его Величество с вершины горы.
— Проклятье! Проклятье! Проклятье!!! — Стэмпер дал волю своей ярости, на время заглушив телевизионный комментарий.
Сегодня Салли и Урхарт были не одни. В одном из огромных кожаных кресел кабинета премьера Стэмпер возбужденно пожирал репортаж и свои ногти. Впервые со времени их знакомства она делила его общество с кем-то еще. Возможно, Урхарт хотел, чтобы об их отношениях узнали другие, возможно, она стала символом его статуса, еще одним подтверждением его мужских достоинств и выражением его внутреннего мира. А возможно, что ему просто нужна была аудитория, нужны свидетели его триумфа. Если это, то последние телевизионные кадры скорее роняли его в их глазах.
