Айра Левин - Мальчики Из Бразилии
- Не музыку, - сказал он. - И не Моцарты.
Он вынул из-за спины книгу и показал им ее название: «ГИТЛЕР»: на белой обложке тремя броскими штрихами были изображены лишь усики, острый нос и клок волос.
- Его отец был гражданским служащим, - сказал Либерман, - таможенником. Ему было пятьдесят два года, когда... на свет появился мальчик. Матери было двадцать девять. - Он огляделся в поисках места, куда бы положить книгу и, не найдя такового, пристроил том на одну из горелок газовой плиты. Затем он снова перевел взгляд на присутствующих. - И умер в шестьдесят пять лет, - сказал он, - когда мальчику было тринадцать лет, почти четырнадцать.
Оставив стол неубранным, они расселись в другой комнате. Либерман и Клаус на неубранной постели, Нюренбергер на стуле, Лена на полу.
Они молча смотрели на стоящие перед ними пустые стаканы, на кусочки морковки на тарелках и орешки миндаля. Они смотрели друг на друга.
Взяв несколько миндалинок, Клаус стал подбрасывать их на ладони.
- Девяносто четыре Гитлера, - сказал Либерман, покачав головой. - Нет, - сказал он. - Нет. Это невозможно.
- Конечно, это не так, - пробурчал Нюренбергер. - Просто есть девяносто четыре мальчика, с той же генетической наследственностью, что у Гитлера. Но развитие их может пойти совершенно разными путями. Во всяком случае, большинства из них.
- Большинства, - сказал Либерман. Он кивнул Клаусу и Лене. - Большинство. - Он посмотрел на Нюренбергера. - И кое-кто все же останется, - сказал он.
- Сколько? - спросил Клаус.
- Не знаю, - ответил Нюренбергер.
- Вы сказали, что они могут получить пять или десять Моцартов из нескольких сотен его копий. Сколько Гитлеров может получиться из девяносто четырех? Один? Два? Три?
- Не знаю, - повторил Нюренбергер. - Как я и говорил. И на деле никто этого не может знать. - Он мрачно усмехнулся. - Личностные тесты среди лягушек не проводятся.
- Попробуйте хотя бы прикинуть, - сказал Либерман.
- Если подобранные родители сходны только по возрасту, расе и занятиям отца, то я бы сказал, что перспективы весьма сомнительны. Для Менгеле, я хочу сказать; нас же они устраивают.
- Но не в полной мере, - сказал Либерман.
- Нет, конечно, нет.
- Если бы даже существовал только один такой ... - промолвила Лена, - всегда существовала бы возможность, что он... пойдет по правильному пути. По ужасному пути.
Клаус обратился к Либерману.
- Вы помните, что сказали на лекции? Кто-то спросил вас, представляют ли опасность группы неонацистов, и вы ответили, что пока нет, но если социальные условия ухудшатся - что, видит Бог, происходит каждый день - и если появится другой лидер типа Гитлера...
Либерман кивнул.
- Который с помощью телевизионных спутников сможет обращаться ко всему миру. Глас божий с небес, - закрыв глаза, он прижал руки к лицу, придавив веки.
- Сколько из этих отцов было убито? - спросил Нюренбергер.
- И в самом деле! - спохватился Клаус. - Только шестеро! Дела еще не так плохи, как может показаться!
- Восемь! - Либерман опустил руки, моргая покрасневшими глазами. - Вы забыли Гатри в Тусконе и еще кого-то между ним и Карри. Есть и другие, в иных странах, о которых мы, скорее всего, ничего не заем. Нам известно только о тех, кто был с самого начала; во всяком случае, так обстоит дело в Штатах.
- Эксперименты с первой группой, должно быть, прошли более успешно, чем он сам ожидал, - сказал Нюренбергер.
- Я не могу отделаться от ощущения, - заметил Клаус, - что в какой-то мере вы даже рады этому достижению.
- Ну, вы не можете не признать, что чисто с научной точки зрения оно представляет собой огромный шаг вперед.
- Боже небесный! Вы хотите сказать, что можете спокойно сидеть здесь и...
- Клаус, - остановила его Лена.
- Ну, дерьмо! - Клаус отшвырнул косточку миндаля.
- Завтра же я отправлюсь в Вашингтон, - сказал Либерман, обращаясь к Нюренбергеру, - поговорить с их Федеральным Бюро Расследований. Я знаю, кто из отцов должен быть следующей жертвой; они смогут поймать убийцу, они должны будут поймать его. Не хотите ли поехать вместе со мной и помочь убедить их?
- Завтра? - переспросил Нюренбергер. - Я, скорее всего, не смогу.
- Даже, чтобы предупредить появление нового Гитлера?
- Господи! - Нюренбергер потер лоб. - Да, конечно, - сказал он, - если я в такой мере вам нужен. Но, видите ли, там есть ученые в Гарварде, Коренелле, в Калтехе, чьи заслуги куда более весомы, чем мои и кто, во всяком случае, произведет на власти куда большее впечатление, хотя бы потому, что они американцы. Я могу дать вам их имена и названия учебных заведений, если вы хотите...
- Да, хотел бы.
- ... и если почему-то я еще буду вам нужен, то, конечно же, я отправляюсь с вами.
- Хорошо, - сказал Либерман. - Благодарю вас.
Из внутреннего кармана Нюренбергер вынул ручку и записную книжку в кожаном переплете.
- Шеттлс, скорее всего, сможет вам помочь, - сказал он.
- Запишите его имя, - попросил Либерман, - и как я могу связаться с ним. Запишите всех, кого помните. - Повернувшись к Клаусу, он сказал: - Профессор прав, американцы лучше. Двух иностранцев они просто выставят.
- Разве у вас там нет контактов? - спросил Клаус.
- Они не помогут, - ответил Либерман. - Во всяком случае, в Министерстве юстиции. Но я пробьюсь. Я буду двери вышибать. Боже небесный! Подумать только! Девяносто четыре юных Гитлера!
- Девяносто четыре мальчика, - продолжая писать, уточнил Нюренбергер, - с той же самой генетической наследственностью, что и у Гитлера.
Гостиница «Бенджамин Франклин», где ему предстояло остановиться, по мнению Менгеле, не заслуживала и десятой доли одной звезды, набором которых обычно оценивается качество отеля. Хотя, как место, где предстояло наконец избавиться от врага, который уничтожил дело его жизни и последнюю надежду (поправка - уверенность) в превосходстве арийской расы, гостиница заслуживала три с половиной звезды, а, может, даже и четыре.
К тому же, клиентура, толпившаяся в холле, была преимущественно черной, и это позволяло предполагать, что преступления в гостинице не были редкостью. Как доказательство этого предположения, если тут вообще были нужны доказательства, на двери его 404-го номера красовалась надпись крупными буквами: «Ради вашей же собственной безопасности всегда держите двери закрытыми». Он оценил предупреждение.
С другой стороны, тут было достаточно немноголюдно; в 11 40 утра подносы с завтраками продолжали стоять у дверей многих номеров. Едва только избавившись от этого чертового шарфа, закрывавшего ему шею (только при пересечении границ и, может быть, в Германии он будет им пользоваться), он, вынырнув наружу, перенес в номер поднос, хлебницу и плакатик «Прошу не беспокоить». Бросив плакатик на стол, где уже валялся такой же, он стал изучать план этажа, прикрепленный к двери; на него вели три лестницы, одна из которых была тут же за углом коридора. Выйдя, он нашел ее и открыл двери, осмотрел лестничную площадку и выкрашенные серым лестничные пролеты.
Оборудование тут было отвратительным. Ко времени появления с ленча он уже извлек из прямой кишки трубочку с алмазами, промыл ее, припудрил раздраженную после бритья кожу шеи, распаковал все свои вещи, посидел у телевизора и набросал список всего, что ему предстояло купить и сделать. Но официант, который принес ленч, оказался белым, примерно его лет, шестидесяти или около того, одетый в белый сюртук, который, скорее всего, можно приобрести в любом магазине рабочей одежды. Купить его было куда легче, чем похищать, и он записал эту покупку тоже.
Поесть, познакомиться с симпатичной женщиной... впрочем, забыть об этом.
Он покинул отель в начале второго, воспользовавшись боковой дверью, Темные очки, отсутствие усов, шляпа, парик, шарф, высоко поднятый воротник. Пистолет в наплечной кобуре. Ничего ценного в той жалкой комнатке не осталось, но в Штатах лучше всего быть при оружии.
Улицы Вашингтона оказались чище, чем он предполагал, и достаточно привлекательны, но после недавно выпавшего снега они были мокрыми. Первым делом он остановился у обувного магазина и приобрел себе пару обуви на резиновой подошве. Из лета он сразу же оказался в зиме, а он всегда был чувствителен к холоду; в списке покупок был и набор витаминов.
Он гулял, пока не набрел на книжный магазин, войдя в который сменил темные очки на обыкновенные. Он нашел экземпляр книги Либермана и внимательно рассмотрел его небольшую квадратную фотографию на последней обложке. Спутать такой еврейский шнобель просто невозможно. Полистав страницы, он добрался до подборки снимков в середине книги и нашел свой собственный; вот уж трудновато будет Либерману опознать его. Снимок был сделан в Буэнос-Айресе и, скорее всего, оказался лучшим из тех, что попали Либерману в руки; но ни в парике и с усами, ни со своим ежиком седоватых волос и начисто выскобленной верхней губой - ни в том, ни в другом случае он, увы, ничем не напоминал того симпатичного мужчину, которым был шестнадцать лет назад. Конечно же, Либерман его не опознает.
