Миклош Сабо - Тихая война
В условиях строгой изоляции даже у самых заядлых фантазеров пропадало желание строить радужные планы на будущее. Конечно, в глубине души каждый из заключенных продолжал верить или надеяться на освобождение, и это было единственным моральным фактором, поддерживавшим наш дух и смысл существования. Надежда всякий раз брала верх над отчаянием.
Но надежды бывают разные. Между двумя образовавшимися лагерями (пусть это не покажется читателю упрощением, но дело обстояло именно так), между коммунистами и некоммунистами, коренное различие состояло в том, что последние втайне надеялись, что борьба за власть в верхах партии, возглавляемой тогда Ракоши, приведет к тому, что социализм как система со временем изживет себя и рухнет. Коммунисты же искали причину кризиса не в идее, не в принципах общественной системы, а в личности человека, превратившегося из вождя рабочих масс в единоличного диктатора, опьяненного своей властью.
При всем том коммунисты отнюдь не отрицали необходимости диктатуры.
— Диктатура пролетариата, — говорили они, — не самоцель, а лишь средство, неизбежное и необходимое. Если бы вы, буржуазные политики, внимательно читали Маркса, то многое поняли бы из происходящего сейчас в Венгрии. В нашей стране рухнул многовековой эксплуататорский строй, на его месте возникла временная, не сложившаяся еще государственность. Возникло множество конфликтов и проблем, а разрешить их способна только диктатура пролетариата. Такова историческая необходимость, — утверждали они.
— Допустим, — возражали мы. — Однако вы, хотя и превозносите эту диктатуру, сами оказались ее жертвами и сидите теперь в лагере вместе с нами!..
— А ваша беда заключается еще и в том, что вы плохо знаете не только Маркса, но и Ленина, — отвечали нам. — В той исторически закономерной обстановке, которая возникла в Венгрии после освобождения ее от фашизма, народ должен был сам создать свои органы власти. А поскольку он принялся за решение этой задачи, не имея никакого опыта, эти органы оказались далеки от совершенства. Они действуют, зачастую руководствуясь лишь классовым чувством ненависти к эксплуататорам. Отсюда и ошибки, а порой и перегибы. В годы французской революции Робеспьер приказал казнить Дантона, а затем и сам погиб на эшафоте, но от этого великая революция не перестала быть тем, чем она была и осталась для человечества — выразителем стремлений народа к свободе, зарей рождения нового мира, прогрессивного устройства общества. И если смотреть вперед, народная революция, происходящая у нас в Венгрии и выражающая чаяния трудящихся масс, аналогична всем другим революциям, ибо является частью истории. Она переживет и преодолеет все свои ошибки, ошибки эти забудутся, а достигнутые завоевания и результаты останутся на благо новых поколений…
Меня потрясла и вместе с тем вызвала чувство искреннего уважения к этим людям их неистребимая вера в идею, жертвами которой они стали и именем которой их держали здесь, в лагере, осужденными без суда.
Что касается веры, то подобная вера в идею была и у меня, только прежде, а не теперь. Различие состояло в том, что репрессированные коммунисты сохранили свои убеждения, хотя и потеряли личную свободу. Их товарищи и единомышленники, засадив их за решетку, не обманули их, не предали, не бросили на произвол судьбы. Все грехи, им приписанные, проистекали из одного источника — из культа личности.
Со мной же дело обстояло совсем иначе. И чем больше я размышлял и сравнивал, тем разительнее выступала эта разница. Таких, как я, искренних энтузиастов демократии по западному образцу, «друзья» всячески побуждали к политическим действиям, которые заведомо вели в тупик. Мы не получили помощи от так называемого «свободного мира», политические заправилы которого нуждались только в таких союзниках, которые были им выгодны и могли принести реальную пользу. К этому выводу я пришел после неудавшегося бегства в Австрию и после нескольких лет, проведенных в тюрьмах и лагерях. Никакой «идейностью» здесь и не пахло, в этом я убедился и в дальнейшем. Исходя из решений Ялтинской и Потсдамской конференций, мы должны были понять, что посулам наших западных «друзей» нельзя верить ни на грош. Они провоцировали нас, и только.
На мое политическое образование между тем невольно влияли и чисто человеческие моменты. Упомяну только об одном из них. Случай был сам по себе незначительный, но весьма характерный.
Один раз в месяц нам разрешалось получать передачу. Полкилограмма сахара, столько же сала, несколько пачек сигарет, печенье и другие мелочи. Среди обитателей лагеря находились, однако, и такие, которые по тем или иным причинам передач не получали. У одних не было связи с родственниками, у других эти родственники просто не в состоянии были собрать передачу из-за недостатка средств. Более зажиточные лагерники вскоре нашли выход из положения. Они сообщили своим родственникам адреса неимущих, и теперь беднякам тоже стали приходить посылки. Со стороны это выглядело вполне благопристойно, даже благородно. Помочь бедному товарищу по несчастью — это ли не проявление великодушия и солидарности?! Беда только в том, что во всей этой затее великодушия и благородства не было ни на йоту. Напротив! Операция с посылками стала самым подлым поступком в отношениях между заключенными. Дело в том, что бедняки, получавшие передачи от сердобольных благодетелей, должны были половину отдавать тому, кто «организовал» такую посылку. Благодаря этому условию те, кто побогаче, имели по две-три месячных нормы сахара, сала и сигарет, а беднякам доставались крохи.
Разумеется, «рыцари демократии» вроде меня до подобных мерзостей не опускались, избегали их и коммунисты.
Время шло, и я все больше убеждался в том, что коммунисты — надежные товарищи. Дисциплинированные, верные чувству локтя, стойкие в беде и в солидарности люди, грудью встречающие опасность и все удары судьбы — такими они были и в подполье при Хорти, и в тюрьме, и в лагере для интернированных.
И я искренне начинал верить в то, что утверждали они — да, новый государственный строй переболеет «детскими болезнями», окрепнет и превратится в весьма симпатичного, сильного и крепкого здоровяка.
Но в открытой дискуссии я еще держался на старых позициях. Как-то я прямо сказал Шандору Перу и Тибору Лее:
— Вы говорите, переболеет? Не вижу для этого никаких перспектив.
Шандор указал большим пальцем на забеленное окно у него за спиной:
— А что ты вообще видишь? Будапешт всего в нескольких трамвайных остановках отсюда, а где он? Сидим, как лягушата в аквариуме. С таких позиций вообще нельзя судить о событиях, происходящих в мире!
— Ну а ты полагаешь, что эти события развиваются именно в том направлении, которое вы предсказываете?
В наш разговор вмешался Тибор Лее:
— Сразу видно, что ты не в ладах с диалектикой. Развитие общества имеет свои закономерности…
— Что ты понимаешь под этим в данном положении, в сегодняшней Венгрии?
— Видишь ли, советское государство создано на иных исторических основах и традициях, чем наше, венгерское. Советское государственное управление, вся экономика, весь национальный продукт, его состав и распределение во многом отличаются от венгерских. Требования, которые предъявляет к социализму венгерский народ, живущий в центре Европы, несколько иные. В Советском Союзе социализм выдержал все испытания, выстоял и победил во второй мировой войне, но механически переносить все формы и особенности советского строя на Венгрию без учета ее исторически сложившихся особенностей было бы ошибкой.
Я не удержался от восклицания:
— В этом я с вами согласен!..
— И мы, коммунисты, не только сознаем, что допустили ошибку, но и знаем, как ее исправить.
— Знаете, а сидите тут уже несколько месяцев, и неизвестно, как долго это продлится…
Шандор Пер вновь вступил в спор и продолжал его в своей спокойной рассудительной манере:
— Историю измеряют не месяцами, дорогой Миклош, и ты это знаешь не хуже, чем мы. Мы, коммунисты, ясно отдаем себе отчет в том, что сейчас происходит в Венгрии, где совершаются ошибки, чуждые истинному социализму. И можешь быть уверен, долго это продолжаться не будет.
— Значит, вы надеетесь на перемены?
— Да, мы надеемся на бессмертие идеи, за которую многие коммунисты отдали свою жизнь. В своих надеждах мы опираемся на закономерности общественного развития, в ходе которого наш народ отбросит все ошибочное и сохранит и умножит все доброе и прекрасное, присущее социализму. Венгерский народ никогда не допустит возвращения помещиков и капиталистов. Время феодализма и капитализма для Венгрии кончилось, и на их место должен прийти только новый строй — социалистический…
Может показаться удивительным, даже невероятным, что мы, бывшие политические противники, беседовали между собой столь откровенно. Как это ни парадоксально, но в начале пятидесятых годов наше пребывание за решеткой в известном смысле обеспечивало нам возможность большего свободомыслия, чем там, по ту сторону решетки.
