Миклош Сабо - Тихая война
На другой день Лаци Хертеленди, оказавшийся моим троюродным братом из Шюмега, которого я впервые увидел здесь, в заключении, доверительно сообщил:
— Берегись, Миклош! Знаешь, тот длинный ефрейтор, что любит орать, допытывался у меня, кто такой Сабо, и приказал показать ему тебя, чтобы хорошенько запомнить твое лицо…
К сожалению, вся эта эпопея со стройкой, столь счастливая для меня, продолжалась всего несколько недель. Настала осень, по горным склонам Буды поползли непроглядные утренние туманы, и охрана «взбунтовалась» — отказалась отвечать за «особо опасного Сабо» при обстоятельствах, благоприятных для побега. Что же, в этом была своя логика.
Так я вновь оказался в бывшем монастыре близ Марианской Остравы и вплоть до истечения срока наказания и «освобождения» просидел в тюремной камере. Кавычки при слове «освобождение» я поставил не случайно. Дело в том, что срок свой я отсидел полностью, а освобождение так и не наступило. Разве что в том смысле, что меня и моего сокамерника Денешфальви, бывшего полковника из Шопрона, в наручниках посадили в купе пассажирского поезда и под вооруженной охраной перевезли в Будапешт.
Моя мать и жена Денешфальви, которые по наивности приехали встретить нас у ворот тюрьмы, сидели теперь в этом же купе и молчали, глядя на нас. Охранники запретили нам разговаривать.
Поезд прибыл на Западный вокзал, где нас ожидала машина с решетками на окнах. Она и доставила нас в тюрьму на улице Чоконаи. Там мы провели почти месяц. Мне повезло: меня назначили в рабочую команду. В моем положении о лучшем нельзя было и мечтать. Я подметал пол в коридоре полуподвала, куда выходили двери камер, разносил по камерам завтрак, обед и ужин, а потом мыл грязную посуду. Во-первых, работа не давала мне скучать, а во-вторых, позволяла наедаться до отвала — пища всегда оставалась. Моему товарищу по камере тоже было неплохо, потому что я отдавал ему положенную мне порцию.
Допрашивали меня всего два раза.
На первом допросе следователь пытался установить, где правда и где вымысел в моих прежних показаниях, которые я давал три года назад и от которых потом отказался. Из этого я заключил, что под давлением необходимости я превратился в неплохого сказочника, а точнее, в сочинителя версий. Шутка ли, столько лет прошло, а дело мое все еще не закрыто и к нему возвращаются вновь и вновь! Во всяком случае ни один из моих друзей и просто знакомых, укрывавших меня во время скитаний по деревням и болотам, не пострадал и не был арестован. Избранная мною тактика оказалась надежной — я нафантазировал так много и, по-видимому, настолько ловко все запутал, что следователи просто не знали, где же была истина, а где ложь.
Эта способность вязать версии или, если хотите, склонность к правдоподобному сочинительству сыграла немаловажную роль в моей дальнейшей судьбе. Но прежде чем я об этом узнал, должно было пройти еще несколько месяцев.
И вот второй, и последний, допрос. Мне объявляют, что в интересах безопасности государства я должен быть интернирован и направлен в лагерь.
И снова автомобиль с решетками, и снова переезд… На этот раз в лагерь для интернированных близ местечка Киштарча.
Едва нас разместили в приемном корпусе, как ко мне подошел высокий, очень худой мужчина:
— Привет, Миклош! Ты не узнаешь меня?
К моему стыду, я не мог вспомнить, кто он такой, хотя лицо мужчины и показалось мне знакомым.
— Я же Лаци, Дюлаи Лаци…
От стыда я готов был провалиться сквозь землю. Не узнать Дюлаи! Но он не обиделся, а, наоборот, по-дружески обнял меня:
— Не терзайся. Много лет минуло с тех пор. Я немного изменился, вот и все! — И лицо его озарилось улыбкой.
Вот теперь я узнал прежнего Лаци, хотя он сильно похудел. Впрочем, особой упитанностью он и прежде не отличался.
Взглянув на меня, он поспешил сказать главное:
— Оружие, которое ты собрал тогда для Ференца Надя, его люди вовремя перепрятали, так что улик против тебя никаких нет.
Если бы я знал об этом раньше!..
За те двадцать месяцев, которые судьба определила нам для совместного пребывания в лагере Киштарча, чувство симпатии к Лаци Дюлаи во мне еще больше выросло и укрепилось, особенно после того, как я окончательно понял, что и он, и Бела Ковач, и я — все мы были всего лишь пешками, принесенными в жертву в беспардонной политической игре, которую вели Ференц Надь и иже с ним.
Это было как бы еще одной ступенью той длинной лестницы, по которой мне пришлось пройти, удаляясь от моих бывших «вождей», пребывавших ныне в безопасности и благополучии и так легко забывших своих друзей.
Открылась дверь, и на пороге камеры для вновь прибывших появился староста барака, надменный субъект из бывших аристократов. Он пришел, чтобы назначить рабочую команду для уборки туалетов и коридоров. Его выбор пал на меня, на священника из Пештэржебета и еще на кого-то третьего, кого именно, теперь уже не помню.
Эта работа считалась унизительной, бывший барон просто хотел нам досадить, а может, получил специальные указания лагерного начальства поучить белоручек-интеллигентов уму-разуму. Обо всем этом я, конечно, не догадывался и выполнил порученное мне задание добросовестно, как выполнил бы любую другую работу. Староста ни к чему не мог придраться, как ни старался.
— Принято! Можете идти! — буркнул он.
Но я не ушел, а, напротив, сделал шаг вперед:
— Позвольте обратиться с просьбой?
Староста опешил, но затем милостиво согласился:
— Излагайте.
— Прошу дать мне возможность выполнять эту работу каждый день.
У барона отвисла челюсть, он уставился на меня, как на марсианина:
— Каждый день? Почему?
— Я люблю работать.
Моя откровенность настолько его ошеломила, что он воспылал ко мне странной симпатией и, разумеется, сделал прямо противоположное: ни в сортировочном бараке, ни позже, уже на постоянном месте жительства в блоке «Д», где начальствовал его приятель, меня ни разу не назначали мыть полы и туалеты. Более того, мне каждый день теперь выделялась добавка к обеду, которую я с немалыми уговорами впихивал в Лаци Дюлаи. Его надо было подправить, а я в этом не нуждался, покрывшись жирком за месяц, проведенный в тюрьме на улице Чоконаи.
Лагерь для интернированных оказался для меня хорошей школой. Я наблюдал за его обитателями, слушал их разговоры и рассказы о прошлой жизни, знал об их надеждах и планах на будущее. Впрочем, эти планы можно было скорее назвать туманными мечтаниями — стояла еще только зима 1953 года.
Между тем собравшаяся здесь компания интернированных по своему составу существенно отличалась от тюремной. По меньшей мере половину составляли коммунисты, в том числе и такие, которые большую часть жизни отдали борьбе за свои идеалы. Вот имена некоторых из них, которые я запомнил: Тибор Лее, прокурор; Лайош Паткош, генерал-майор, один из руководителей железнодорожного ведомства; Шандор Пер, сотрудник министерства внешней торговли; Михай Губица, полковник полиции… Тут же рядом, в соседнем блоке, помещались такие деятели прошлого, как Лайош Гофман, известный журналист крайне реакционных взглядов; Дюла Шомольвари, писатель-националист, бывший при Хорти руководителем венгерского радио; Дюрка Кормоци, прожженный авантюрист, тайно вербовавший и отправлявший террористов для Израиля; мой однофамилец адвокат Лайош Сабо, член бюро «Венгерской национальной общины», которого в случае успеха переворота прочили в президенты республики. Было там два-три провокатора из военной контрразведки и несколько высших чиновников и бургомистров, служивших при Хорти. Чтобы дополнить этот пестрый список, упомяну еще графа Дьердя Сечени, отпрыска знаменитого рода. Во времена Хорти он был главой комитета Зала, а здесь, в лагере, оказался подонком и подлецом, готовым за лишний кусок доносить на своих же товарищей по несчастью. Недаром после событий 1956 года он был включен американцами в «комитет пяти» при ООН, столь бесславно занимавшийся «венгерским вопросом», а затем в качестве награды за свою службу назначен директором клуба при радиостанции «Свободная Европа».
Если не считать некоторых моментов, в целом в Киштарче не было столь острых столкновений между отдельными группами заключенных, как в тюрьме. Сказался, видимо, тот факт, что уровень культуры и образованность людей, сидевших в лагере, были сравнительно высокими, поэтому стычки, случавшиеся между идейными противниками, носили довольно мирный характер, отношения в целом были более человечными, а дискуссии более корректными.
Лагерь для интернированных отличался от тюрьмы еще и тем, что заключенным разрешалось получать в передачах книги. Сколь велика эта привилегия, может оценить лишь тот, кому долгое время доводилось испытывать голод по печатному слову. В остальном же режим содержания был более строгим. Закрашенные доверху стекла окон почти не пропускали света, и мы были лишены радости видеть солнце и небо над головой. Источники новостей с воли были полностью перекрыты, мы жили здесь, вблизи Будапешта, словно Робинзон Крузо на своем необитаемом острове.
