Тина Шамрай - Заговор обезьян
— Он деньги предлагал, — напомнила внучка.
— Деньги не помешают. Токо, ты должон знать, у нас в дому строго, и выпивки у нас нет…
— …И за сигаретами по соседям не пойдём, — добавила сарказма особа в красном. «Господи, что ж у них за опыт такой?» — слабо удивился беглец. — Извините, устал… Переночую и уйду… мне на станцию надо, — еле слышно бормотал он.
— Ладно, чего уж! Токо ты всё ж помойси, а то в дом грязи нанесёшь, — распорядилась старуха. — Раз инженер, то надо тебя помыть.
«Да, да! — нашёл силы усмехнуться беглец. — Инженеров помыть, всех остальных — расстрелять».
— Вода-то осталась, не всю выхлестала? Тольки деньги зря платила, дожж будет. Говорила тебе, не бери покупной воды. Покажи ему, игде чего, а я в дом пойду! — распорядилась старуха и неуверенно перешагнула высокий порог.
— Ба, тебя довесть? — кинулась к ней женщина в красном, та отмахнулась: сама дойду!
— Ну, что же, раз баушка наказала, придётся тебе мыться! Воды немного, так что особо не размывайся. Вот тут и тряпочка есть, вот эта, полосатая, и мыло тут… Ну, и напугал ты меня! Надо было в дом постучаться. Я уж думала, местный пьяница какой забурился… Ты мойся, да быстрее, а то вода остыла, мы особо баню и не топили… Я пойду, а ты дверь не закрывай, счас воды принесу…
Потом стало тихо, и беглец понял, что остался один. Слабеющий свет керосиновой лампы едва освещал тёмные бревна, железный бак в одном углу, пустую деревянную бочку в другом. Зачем мыться? Он прямо здесь на лавке и ляжет. А вдруг возьмут и откажут немытому переночевать в бане. Нет, если есть баня и вода, то надо вымыться, а то когда ещё придётся, согласился беглец с очевидным. И стал расстёгивать пуговицы на рубашке, но петли не поддавались, пальцы совершенно онемели. Надо же, выпил столько воды, а слабость не проходит! Он вяло повторял попытки раздеться, но больше прислушивался, не заколет ли в груди слева. Голова болела нестерпимо, но хуже, если что-то случится с сердцем, тогда он точно сляжет. Но где? Там, за кустами? Хозяйки боятся его, а если он ещё заболеет…
— О! Что, так и будешь сидеть? Я вот полотенечко принесла, — услышал он над собой голос женщины в красном халате, а потом она снова куда-то исчезла. Он ещё размышлял о стремительности её перемещений, когда снова увидел перед собой и бабушку, и внучку.
— А ты и вправду никак больной? — где-то сбоку шелестела старушка.
— Ой, баушка, а вдруг что-то заразное? — пищала рядом молодая.
— Руки не слушаются, — стал оправдаться он. — Пуговицы не могу расстегнуть.
— Давай, помоги человеку, сними с него одёжу!
— Боюсь я, и грязный он, а я помытая. Ты же сама рассказывала, у бродяжек, ещё у живых, черви заводятся…
— Эк, куда тебя понесло! Забыла, как свово пьяного разболокала? Я, что ль, буду его… Я и забыла, как оно делаесса.
— И я не буду. Ба, ты уж сама! — капризничала внучка, а старуха ей всё что-то выговаривала. Хорошо, приблудившийся инженер не очень понимал, о чём они там шепчутся, его больше беспокоила нервозность женщин, они что, хотят его выгнать? Вроде нет, речь о другом. Собираются его раздевать? Нет, зачем же, он сам. И снова принялся терзать пуговицы на запястьях.
— Иди, иди уж, там самовар, поди, поспел, выкипит! Боисса она! Чего мужика боясса-то, кода он еле шевелисса? — И скоро красный халат исчез, растворился в темноте. И правильно, согласился беглец со старушкой, а то стоит, рассматривает…
— Давай разболакаем тебя, — приступила к инженеру старуха, и ловко расстегнула пуговицы. — Подыми руки-то, подыми! — И он покорно выполнял команды, и вот старушка стащила с него и курточку, и футболку. Потом, кряхтя, нагнулась и взялась за брючины… Собирается джинсы стягивать, схватился инженер за пояс.
— Не надо… Дальше я сам… Да, да, справлюсь сам…
— Меня, чё ли, боисса? — усмехнулась старушка. — И то сказать, напугал мужик бабу мудями! Я таких, как ты, в больнице санитаркой стольких пораздевала, и не вспомнить. А покойников сколь обмыла… Ну сам, так сам! Я отвернуся, а ты скидавай одёжу-то, скидавай!
Старушка что-то всё говорила, говорила, говорила, и захотелось под этот необычный говор лечь на лавку и закрыть глаза, но приходилось возиться с джинсами. «Ну, штой ты там вошкаесся?.. Усе, нет ли?» — нетерпеливо спросила хозяйка и открыла дверь в парилку. И оттуда дохнуло живым теплом, запахом сложного соединения из непросохшего дерева, какой-то травы, мыла и много ещё чего.
— Ну, чего стоишь — проходи!
Так и не сняв последнюю защиту — трусы, а заодно и носки, он шагнул в проём. Следом за ним двинулась и старушка с лампой.
— Это чего ж у тебя спина такая синяя! А не побили ли Тебя, паря? — рассмотрела она спину ночного гостя. — Тут у Симишиных зятя привезли с Балея синего, вот такого, как тебя. Он полежал, полежал с полгода и помер. На днях сороковины справляли. Гуторят, напали, деньги все как есть отняли и побили. Свои ж дружки и побили!
— Много отобрали? — переступая по непросохшему полу, зачем-то спросил он.
— А там кто знает? До самой Симишихи не подступисса, влёжку лежит, а невестка городская, с нами не гуторит. — Старушка приладила на маленьком оконце лампу и, увидев, как приблудный инженер бестолково топчется посреди баньки, распорядилась:
— Ты садись, садись на лавку. Я зараз тебе сама воды наберу… С водой зараз беда, в колодцах вовсе нету… водовозкой привозят… На баню да на стирку набрали, дак и на самовар надоть… — Старушка что-то там спрашивала, инженер пытался отвечать, но скоро понял, что разговаривает сам с собой.
Рядом стоял тазик с водой, в руках было мыло, значит, надо мыться. И, неэкономно вылив на себя воду, он стал намыливаться, но мыло то и дело выскальзывало из рук, и приходилось елозить по полу, ловить его на мокрых досках… Это ничего, ничего раздражало другое: что, если какая-то из женщин возьмёт и зайдёт, а он голый. Ведь обещал же кто-то из них принести воды, вот и приходилось сидеть и настороженно ждать, когда стукнет наружная дверь…
Но тут мыльная пена попала в глаза, и он вспомнил, что в тазике нет воды. И, выставив впереди себя ковшик, стал ощупью искать хоть какие-то ёмкости и, услышав металлический звук, понял — бак. И начерпал воды так неаккуратно, что в тазу было больше пены, чем воды. Но и такая вода быстро закончилась, у него ведь никогда и привычки такой не было — экономить воду. И пришлось царапать ковшом по дну бака, и загребал только какие-то крохи. А то, что он принял за воду в эмалированном ведре, было жёлтой полосой — и ничего больше. Мыться, как это делают бритты? Там главное намылиться, а ополаскиваться необязательно…
Но тут в дверь парилки постучали, и пока он раздумывал: кто это мог быть, а вдруг и не женщины вовсе, дверь приоткрылась. И пришлось цапнуть тазик, прикрыться, но он, как живой, выскользнул из рук и загремел по доскам.
— Да что ты всё шугаешься? Я воды принесла тебе на ополоску, — услышал он голос той, большой и молодой внучки. — А во что ж тебе, инженер, переодеться? Твоё-то всё колом стоит, грязное!
— У меня в сумке есть одежда, — прорезался у инженера внятный голос.
— А где сумка-то? А ты, оказывается, ещё и с багажом…
— Там… — не мог он вербально объяснить направление.
— Где там? — сердилась женщина. — Как я сейчас в темноте буду её искать? — переговаривались они через щель в двери. — Я своё принесу. Сиди, жди.
«Халат, что ли, принесёт?» И это предположение почему-то не вызвало протеста. Он благополучно смыл мыльную пену и даже прополоскал трусы и носки. И, кое-как отжав воду, огляделся, куда бы их пристроить. Но тут за дверью снова стукнуло, и весёлый голос спросил:
— Ну, всё, что ли, инженер? Я тут одежду принесла, на лавку кину, а ты лампу-то не забудь, забери с окошка. И давай быстрее, а то поздно уже.
Когда, прикрывшись тазиком, он с лампой в руках вышел в предбанник, там никого не было. Он наскоро вытерся небольшим полотенцем и, изрядно путаясь, натянул какую-то пахнущую валерьянкой одежку. И в тот момент ему было всё равно, что на себя натягивает. Ну, вот он помылся, переоделся, и что дальше? Кто-то должен прийти и отвести его, но куда?
В приоткрытую дверь тянуло холодом, и мокрое голодное тело тут же продрогло и задрожало, и ничего не оставалось, как сесть на лавку и сжаться, и обхватить себя руками… Дрожь была мелкой, как от лихорадки и, казалось, она вытрясет из него всё, что у него ещё осталось, и он никогда не согреется… И постепенно его охватило то странное чувство сиротства, что испытывает человек на пороге казенного дома. Там человека долго оформляют, потом где обыскивают, а где моют. В больницах моют наскоро — совсем немощных так даже шваброй — и обряжают в обноски. Потом человеку выделяют койку, случается и на сквозняке в длинном-длинном таком коридоре. А могут и не выделить, как это бывает в тюрьме. А дальше что? Дальше как у человека получится: бывает, и выживает. В советские больницы он не попадал, но тюрьмы наелся. Хорошо, хоть в очередь спать не приходилось…
