Тина Шамрай - Заговор обезьян
— Ммм алмн… иии… — пробормотал гость и тут же следом внятно выдал: — Я туда не пойду, иди один!
— Ещё и перебирает, пойду не пойду! — рассмеялась Дора. Она довела гостя до постели и он, так и не проснувшись, послушно повалился на кровать. И, прикрыв одеялом, подождала и, услышав мерное посапывание, успокоилась. А потом хозяйки, погасив свет в кухне, перешли в чистую половину, Дора легла там на диванчик, Анна Яковлевна устроилась в спаленке. Так и лежали, переговаривались в темноте.
— Боюсь, баушка, разболеется он, вот заговариваться стал… Что делать будем? Вот не было печали…
— Да это он во сне буровит. Ничего ему не сделаесса, отосписса и будет мужик как огурец.
— А ночью если проснётся, начнёт по дому ходить… Он говорил, и в бане согласен спать…
— Он чего ж, на голых досках там спал бы?
— Да отнесли бы тулупчик и покрывало, не барин…
— Сама привела человека, говорила, деньги сулил, а теперь что ж: иди, мол, в баню?
— А, может, у него и платить нечем? Может, он у нас разжиться хочет. Баушка, а где деньги-то? Надо перепрятать.
— Дурища! Будешь с места на место перекладать и сама захоронку потеряшь… Надо раньше было гнать со двора, а теперь что ж, нехай спит, и лутчи тут, чем у бане. А то утром проснесса, а там куры в сарайке… Смекаешь? Можа, и соблазнисса, прихватит пару-тройку да уйдёт, а мы и знать не будем…
— Ой, нужны ему твои куры! — возражала внучка.
— Так и ты не пугай! Надо было сразу наладить со двора, а ты на деньги польстилась. Жучок-то на привязи?
— Да где ему быть? А давай дверь в спальню подопрём? — предложила план по безопасности Дора.
— Как ты её подопрёшь, она ж туды, до него, открывасса?
— А я ведро на пороге поставлю, он выходить станет, споткнется, оно загремит, мы и проснёмся! Я, ба, ножи пойду уберу, — метнулась в кухню Дора. А потом долго возилась у своих половинчатых дверей.
— Ты чего там делашь? — забеспокоилась Анна Яковлевна.
— А я пояском свяжу ручки…
— Ну его к лешему! Поможет твой поясок, как же! Да и то сказать, мужик солидный, седой, при очечках… Где ты видела бандита в очках…
— Ой, ба! Это у вас тут они без очков, без зубов и штанами улицу метут, а в Чите бандиты и в галстуках, и на дорогущих машинах, и очки у них на пять твоих пенсий!
— Всё быват, но я уж мужиков на своём веку повидала. Он, может, конешно, и не инженер, но мастер — это точно. И образованный. Видала, каки у него руки? Нерабочие руки. Буду, гуторил, называть вас Анной Яковной, меня давно так никто не звал. Был у нас один учитель, вот токо он и называл.
— Когда в школе училась, что ли?
— Какой там! Я почтальонкой была, бегала по селу, сумку таскала, тяжеленная была… Мне годков двадцать было, а он меня по батюшке звал… Такой мущщина был хороший, такой уважительный.
— Ба, ухаживал? — посмеивалась Дора.
— Дак я и не поняла, только раззадорилась, кофту новую купила на станции, а он как в воду канул.
— Это как? А ну, рассказывай, рассказывай!
— А так! Принесла я ему письмо, и чего в том письме было, не знаю… Кабы знать, так прочитала бы… Так он вскорости после того письма снялся и уехал, уехал и пропал. И никто не знал, чего с ним сталося. Вот и постоялец наш гуторил, мол, заблудилси, а у самого синяки на спине страшенные. Рубаху снял, а спина битая, прям чёрная. Видать, с поезда сбросили…
— Ой, что-то ты на ночь ужасы такие рассказываешь!
— Мы в Шилке когда жили, так таких, бывалоча, у больницу привозили. Ой, я такого в той больнице навидалась, знаю…
— Да когда это было?
— Да лет уж сорок назад и было. Мамка твоя ещё малою была.
— А мамка не от учителя?
— Дурочка, чего городишь? Я бы рада была, да рази я ему пара? Он баский был, городской и грамотный, а я чево ж — простота! Вот Николай на него похожий, такой жа бровастенький, долгоносенький. Токо учитель красившее, у его такой чуб богатый был, такой богатый! А этот Коля уж больно коротко остригся… Помню, после войны заболела, так все волосья сняли, думали — тиф. И голова, помню, так мерзла, так мерзла…
— Что ты, баушка, про волосы, ты лучше про знакомого своего расскажи! Сроду ты мне ничего про своих кавалеров не рассказывала, — всё любопытствовала Дора.
— Дак чего тебе малой рассказывать, это теперича тебе под сорок!
— Ну, а деда любила?
— Спи, давай. Любила — не любила, а всю жизню прожила! Это вам с твоей мамкой чтой-то мужики хорошие не попадаются. Она-то ладно, а ты всё перебирашь да перебирашь…
— Какой перебираю? Только год как Игорька похоронила!
— А этот, про которого гуторила, думает женисса или так балованисса?
— Ну, почему балованится? Вот приедет, сама у него и спросишь.
— И поспрошаю! Давай спать, чуешь, квартирант наш уже похрапывает? Господи, так и день прошёл! Ежи еси на небеси, да будет воля твоя… Можа, и правда, ведро-то под дверь поставить? Поставь на усякий случай, — напомнила Анна Яковлевна, но Дора не откликнулась, должно быть, заснула. — Сняла Дорка бельишко, иль так бросила? Ну, халда, прости мою душу грешную, — перекрестилась Анна Яковлевна. А скоро и её сморил сон.
Гость не проснулся утром, не встал и к обеду, и хозяйки забеспокоились. То Анна Яковлевна, то Дора заглядывали в комнатёнку, где, отвернувшись к стене, спал инженер, и слушали: дышит ли. Инженер дышал, а временами так и постанывал, знать, живой был. Но, как-то зайдя за чем-то в спаленку, старушка обрадовалась, увидев, что гость с открытыми глазами лежит на спине. Но ответа на своё «здоров, паря» не дождалась и подошла ближе. Тёмные глаза уставились прямо на нее, но видели что-то своё, потустороннее. Анну Яковлевну удивило не столько это, сколько перемена в человеке при свете дня. Седая голова и не старое, хоть и заросшее щетиной лицо. Она тронула его за плечо, квартирант подчинился и перевернулся на бок, и продолжал спать, но уже с закрытыми глазами.
Очнулся он только вечером и долго приходил в себя, и, осматриваясь, пытался вспомнить, где он. Цветастые занавески на двери пропускали жёлтый свет из кухни, оттуда слышались голоса, звякала посуда, и так пахло едой, что он невольно сглотнул. А потом долго прислушивался, пока не понял, что среди звуков работающего телевизора слышны только женские голоса. И вспомнил, и что с ним, и где он, но никак не мог понять, почему снова вечер. Сколько же он спал? И, спустив ноги с кровати, долго сидел, раздумывая, показаться ли на глаза женщинам, мол, проснулся, или не стоит. В голове прояснилось, и сердце уже не давит, а что болит спина, то как ей не болеть. Но тут отвлёк монотонный звук от окна. И, повернув голову, прислушался и он понял: там, за окном, идёт дождь. И отчего-то обрадовался, и захотелось немедленно убедиться, а то, может, всё только кажется, и нет никакого дождя.
Но, поднявшись, с трудом устоял на ногах, до того был слаб, дрожали, просто тряслись и руки, и ноги, они казались тоненькими, чужими, и голова закружилась так, что пришлось вернуться на койку. Такого странного состояния он ещё не испытывал. Может, это оттого, что резко встал? Чёрт возьми, почему так трудно дышать! Надо открыть окно. Если он сейчас не откроет раму, то задохнётся, точно задохнётся! И шаркая на нетвёрдых ногах и выставив для равновесия перед собой руки, он добрался до окошка и там припал к подоконнику. Но открыть створки так и не решился, только уткнулся горячим лбом в прохладное запотевшее стекло. И через несколько минут отпустило, и стало легче, и в зыбком свете от двери смог рассмотреть струи воды, сбегавшие по окошку. Дождь был таким сильным, будто кто-то поливал окно из брандспойта, вот и на подоконнике лежала влажная тряпка, видно, вода затекала и в дом.
Вернувшись на койку, он натянул на себя одно, второе одеяло, что не пожалели для него добрые самаритянки, но так и не решился появиться перед ними. Придётся, сжавшись, лежать и ждать. Ждать чего? Когда хозяйки уснут и погасят свет? Но как он в темноте найдёт дорогу до входной двери? А на улице, помнится, была ещё и собака. Нет, он ведёт себя как школьник, который, хоть его режь, не спросит у взрослых дорогу до сортира. Он всегда тяготился этой стороны человеческой жизни, впрочем, как все остальные люди, и восторженные барышни, и вполне циничные мужчины. А когда справлять нужду на глазах других, да еще под запись…
Он-то сидел в малолюдной камере, но ему рассказывали, как это бывает в общих, куда набивали под завязку. Ведь и там людям не самой тонкой душевной организации время от времени требовалась определённая уединенность, и там отнюдь не стеснительные мужчины старались огородить танк простыней. Висела она до первого обыска, и каждый раз вертухаи срывали занавеску с особым остервенением.
В колонии с этим было проще, там хоть за процедурой на толчке не следила видеокамера. Но и там, на пятьдесят — семьдесят человек приходилось пять унитазов и столько же раковин для умывания, и часто то одно, то другое устройство выходило из строя. Да и оправляться или нормально помыться, когда за тобой выстроилась очередь, невозможно. В лагерной бане, где у каждого отряда был свой банный день, была такая же толчея, и каждый раз приходилось преодолевать то стыдливость, то брезгливость…
