Николай Черкашин - Арена. Политический детектив. Выпуск 3 [сборник]
— Ты можешь идти домой, — сказал он Гунхильд, и голос его дрогнул: — Пожалуйста…
Гунхильд уставилась на него. Она побледнела, прижала руки к животу и вся дрожала, будто стояла в тоненькой кофточке на сыром сквозняке.
— Нет…
— Что?
— Я не хочу…
Этого Герберт не понял. Ведь он дарил ей жизнь! Она сделала для него много добра, и теперь он ей воздает. За все на свете приходится платить. Карпано и Блеквель погубили его жизнь, за это он погубит их жизнь. Он поджег один из пакгаузов Бута, и Бут заставил его отработать эти деньги за решеткой. За все — той же монетой! С этим не поспоришь. Гунхильд много чего ему подарила, сейчас он делает подарок Гунхильд. А она отказывается принять подарок. Это выше его понимания.
Кстати говоря, сама Гунхильд вряд ли смогла бы объяснить, почему ответила Плаггенмейеру именно так. Конечно, какую-то роль тут сыграло чувство солидарности с одноклассниками, хотя они ни в коей мере не были ее единомышленниками, их вообще мало что связывало. Может быть, сработала столь необходимая для ее будущей профессии журналистки интуиция. Свое будущее Гунхильд представляла достаточно отчетливо: сделать себе имя в журналистике, постепенно завоевать голоса избирателей в Брамме, добиться избрания в бундестаг, ну а если и нет, все равно расти, совершенствоваться, жить полнокровной жизнью, быть человеком, а не пешкой. Возможно также, что она подсознательно понимала: сейчас, здесь, в этом классе, расставляются вешки ее будущей жизни, Если она уйдет, спасая свою жизнь и оставив остальных на произвол судьбы, ей этого пятна вовек не отмыть. «Слова красивые знает, а чуть запахнет паленым— в кусты!» — вот что будут говорить о ней люди. Нет, она должна остаться, другого выхода нет.
Как, однако, в этом разобраться Плаггенмейеру, для которого будущее вот уже много лет не простирается дальше завтрашнего утра, как ему все это понять? Он потерял всякую уверенность в себе, и это его состояние сразу уловили наиболее тонкие и серьезные ученики класса, особенно Гунхильд и Иммо Кишник, а также доктор Ентчурек, которые принялись уговаривать его.
Иммо Кишник, худощавый блондин, сын адвоката и председателя фракции СДПГ подрайона, сказал:
— Послушай, Берти, не валяй дурака, увидишь, мы все тебе поможем! Мой отец знаком кое с кем в БКА [23] в Бонне, они обязательно твоим делом займутся. Я считаю, ты абсолютно прав, что бьешь во все колокола, но не стоит перехлестывать. Нет, серьезно, чтобы отыскать убийцу Коринны, найдутся способы получше.
Плаггенмейер посмотрел на него, как на человека, интересующегося, как пройти ко всемирно известной ратуше Брамме, на одном из африканских наречий.
Иммо Кишник, эта погань.
— От таких, как ты, только помощи и жди! — проговорил Плаггенмейер с издевкой.
Школьниками они вместе выступали за сборную Брамме по легкой атлетике, в барьерном беге и прыжках в высоту. Он всегда оставлял Иммо далеко позади, и тот однажды решил отомстить ему. Когда ребята собрались после тренировки в душевой, он начал:
— Что такое парадокс, знаете?
— Нет!
— Ну так вот: если лошадь начнет класть свои яблоки впереди, а не позади себя, это и будет парадокс. Дерьмо тоже должно знать свое место.
Может быть, Иммо тоже вспомнил об этом случае. Как бы там ни было, он умолк.
За ним к Плаггенмейеру обратилась толстушка Дёрте:
— Я предлагаю заявить о нашей солидарности с Гербертом Плаггенмейером.
Это было в духе «юзосов», но прозвучало как-то неестественно, высокопарно.
— Невеста Берти убита. Вне всякого сомнения— представителем правящего класса, который подло пытается избежать ответственности. Классовая полиция Брамме пытается взять его под свою защиту. Как и классовая юстиция. Схватить за воротник одного из богачей противоречит их интересам. Мы, 13-й «А» класс гимназии имени Альберта Швейцера, требуем: «Справедливости для Герберта Плаггенмейера!» Мы объявляем ученическую забастовку. И будем бастовать до тех пор, пока полиция не отыщет виновного.
Ропот признания, крики:
— Давай напиши это! Мы все подпишемся и пойдем по домам.
Дёрте вырвала листок из блокнота, принялась формулировать свои мысли.
— Выбрось свою бумажку, — сказал Плаггенмейер. — На нее ничего не купишь.
Он им не поверил. От Коринны, и особенно от Гун-хильд, он знал довольно точно, кто в Брамме всерьез интересуется политикой и к чьему мнению стоит прислушаться.
Об этой Дёрте, об этой пампушке на ножках, никто никогда и словом не обмолвился. Значит, она просто-напросто комедию ломает.
— Если хочешь протестовать, взорви банк или здание полицейского управления. Или контору Бута, а наш класс тут при чем? — крикнул кто-то.
— Эти молодые люди действительно неповинны в том, что случилось, — сказал доктор Ентчурек.
Плаггенмейер прищурился:
— А кто же меня пригнал сюда: ваши родители, ваши отцы, вот кто! «Берти Плаггенмейер, дерьмо коричневое, убирайся из Брамме! Куда угодно, хоть в тюрьму, хоть в преисподню! Тебе здесь не место!» Вот как все было. Никто не пожелал взять меня из детдома, не нашлось ни одного мастера, научившего бы меня чему-то путному, ни один учитель не соглашался посидеть со мной после уроков. Разве не так?
— Этому он научился у вас, — сказал доктор Ентчурек, обращаясь к Гунхильд.
На него зашикали — пусть замолчит.
— До отцов мне рукой не достать. Подожгу их фабрику, попаду в тюрьму, из которой не выберусь, пока все до последнего гроша не отработаю. Разобью их машину, все оплатит страховая компания. Против них я бессилен, они будут бить меня, пока не затопчут до смерти. А вот если взяться как следует за их детишек, тут они запрыгают.
Доктор Ентчурек так и взвился:
— Поздравляю, Гунхильд! Семена, которые вы и ваши товарищи посеяли, дали всходы! Я только одно скажу: анархия!
Гунхильд поднялась, пригладила волосы:
— Я на твоей стороне, Берти, ты знаешь, но сейчас ты в тупике. Этого Коринна никогда не хотела, никогда!
Плаггенмейер сглотнул слюну. Конечно… Но разве можно сейчас дать задний ход? Задний ход — это пять лет Фульзбюттеля, не меньше. Просидеть там долгих пять лет, зная, что ты не отомстил. Ни за что! Лучше уж нажать на кнопку и взлететь на воздух вместе с остальными… Или есть какой-то третий путь? Стоять на своем до конца и заставить убийцу Коринны явиться в полицию с признанием? В этом случае он опять-таки попадет в Фульзбюттель, зато в одной из соседних камер будет мучиться и подыхать от тоски ее убийца, который привык к роскошным виллам, к полному комфорту, — ему нипочем десять лет в камере не выдержать: отдаст концы или рехнется. А он свое отсидит, вытерпит, ему это теперь не в новинку. И вообще — какая такая разница между плохим домом призрения и обыкновенной тюрьмой? Ему-то в тюрьме даже лучше будет.
Опять появилась ясность.
— В нашей полиции достаточно квалифицированных специалистов, чтобы обнаружить виновного, — услышал он голос доктора Ентчурека. — Вы только наберитесь терпения.
Молчание.
Никому не приходили в голову новые, более убедительные аргументы.
Итак, ждать. Надеяться на успех уголовной полиции. На находчивость и умелые действия спецгруппы. На чудо.
А за окнами класса, на почтительном расстоянии от здания и под прикрытием мешков с песком, — сотни официальных лиц и просто зевак. Жужжат и стрекочут кинокамеры. Какой спектакль!
— Только сама жизнь способна написать криминальные романы, от которых у наших с вами современников мороз по коже пройдет, — проговорил Корцелиус, подозревавший меня в том, что иногда я перерабатываю пережитые мною события в криминальные романы и выпускаю их под псевдонимом — КИ.
— Выходит, мы, журналисты, шакалы и паразиты, которые потрошат все живое и существуют за счет горя и страдания других? — сказал я.
— Мы только демонстрируем миру, как он выглядит, чтобы его исправить, — ответил Корцелиус с са-моиронией, которая мне так нравилась в нем.
Я видел через окно, как Плаггенмейер опять начал говорить о чем-то с Гунхильд, видел, как лучи солнца освещают его светло-коричневое лицо, казавшееся сейчас упрямым и беспомощным одновременно. Но вот на нем появилось выражение спокойной уверенности и превосходства.
Когда я около десяти утра попытался мысленно представить себе, что в эти минуты должен чувствовать и переживать Плаггенмейер, о чем он думает и чего добивается в эти мгновения, когда прошлое и будущее были для него куда большей реальностью, чем настоящее, когда он целиком находился во власти дня прошедшего и дня будущего, я опирался не столько на зыбкие факты и высказывания о нем, сколько на собственное воображение и анализ известных мне событий.
Батон-Руж, Луизиана, город на большой реке, на Миссисипи. Вот мой отец на берегу, он чем-то занят, вот он окунает руки в воду. Он помнит о моем существовании, но думает ли он обо мне сейчас? Он официант в портовом ресторане. Коринна перетаскала мне все книги о южных штатах, которые смогла достать в библиотеках. Я знаю эту страну, хотя никогда там не бывал. Но в будущем году я там побываю. С моей женой, на машине, с деньгами. Я в Луизиане, а вовсе не в Брамме. Этот класс мне только привиделся. Я сижу у Миссисипи и ловлю рыбу. И мечтаю о Брамме — о городе в Германии, в котором довелось побывать моему отцу и где у него была белая девушка, какой ему сроду не заполучить здесь. Весна в Луизиане. Проклюнувшиеся листочки вечнозеленых дубов сменили старые листья, плавно опустившиеся на землю; на кустах магнолий появились продолговатые коричневые почки. Мох, свисающий с деревьев, за зиму поседел. А сейчас он приобрел нежно-зеленый отлив. Повсюду пробуждается юная жизнь, чудесная и благотворная. Лето в Луизиане. Все ветви и листья сделаны будто из золота и сапфиров. Так сказано в книге Глена Бристоу «Глубокий Юг», которая лежит у меня в цехе, в шкафчике. Я запомнил в ней каждое слово, в том числе и сравнение неба с огромной медной чашей, опрокинутой над землей.
