Стивен Хантер - Третья пуля
Но он снова промахивается.
Конечно, это была та самая «волшебная пуля». Ли не только не промахнулся, он прострелил двух людей навылет. Божьей воли в этом не было — была лишь воля Освальда. Президент не ответил заметной реакцией на удар пули, а скорее лишь немного дёрнулся, что вследствие мешанины в отброшенном отдачей прицеле Освальда вполне могло быть им не замечено. Снова взведя затвор и вернувшись к цели, он не видит ничего. То есть президент не рухнул, не наклонился, не согнулся, не вскинул руки, голова его не взорвалась. Он всего лишь слегка наклонился вперёд, а руки его поднялись к горлу — но не так резко и судорожно, как пошли бы, движимые инстинктом раненого животного. Освальд не увидел никаких признаков попадания и, наверное, думал: «Идиот! Опять обосрался! Что за херня с этим прицелом? Я же точно навёлся и всё равно промахнулся? Неужто всё прое. л? Куда целить, чтобы попасть?»
Суэггер счёл невообразимым, что в таком психологическом состоянии Освальд взял себя в руки достаточным образом для того, чтобы снова обрести цель в прицеле после второго промаха и пролетевших вслед за ним мыслей и, несмотря на то, что цель продолжала уменьшаться, несмотря на ещё более взвинченное психологическое состояние, несмотря на ещё более острые сомнения в системе оружия и прицела, ещё более отчётливый ужас провала всего дела всё же совершить идеальный выстрел в голову.
Как этот клоун сумел два страйка закончить пробежкой?[98] Как он взял в себя в руки и справился с задачей? Вы можете искать ответы на эти вопросы в его деле целые годы, и так ничего и не найдёте. Это была полная неудача типичной посредственности во всём её цвете.
Суэггер сел в кровати, ошарашенный тем, что его путешествие в пространстве и времени даже заставило его вспотеть. Но теперь он снова оказался в той же грязной комнате, пропахшей мочой и блевотой: скрывающийся беглец, спящий на грязном матрасе.
И всё же сновидение, в котором Ли Харви Освальд убивал президента, не собиралось покидать его. В следующую же секунду оно снова забралось в голову, и Суэггер очутился среди коробок и запаха пороховой гари, стоя рядом с этим мелким хреном, который навлёк столько позора на всех нас, зовущих себя стрелками. Вечно беспокоящий вопрос: какого дьявола?
Было ли попадание последним выстрелом простой удачей снайпера? Могло быть и так. Случайная пуля может как пролететь мимо, так и попасть. Пуля не знает, куда она летит и что там на другом конце. Она просто летит туда, куда велит ей лететь физика — а там может быть как тротуар, так и чьи-то мозги, да и вообще всё что угодно.
Суэггеру, как и любому другому человеку на его месте не понравилась мысль о том, что ключевой момент истории второй половины двадцатого века был ничем большим нежели одной удачной строкой в жизни провального неудачника. Но могло быть и так, что в этом и заключалась истина.
Благодаря удаче либо чему угодно ещё, Освальд-таки попал президенту в голову. Замри, момент — тот самый, что является интереснейшим во всём событии. Он только что увидел, как пуля разнесла голову президенту, сотворив гейзер из крови и мозгового вещества. Даже если он не заметил подробностей из-за отдачи, то снова поймав прицел и вернувшись к цели, он увидел хаос, панику и истерику в задней части машины. И что он сделал?
Он снова взвёл винтовку.
Извините меня, но чего ради??
Почему?
Разве он снова собрался стрелять? Или это был чистый рефлекс? В корпусе морской пехоты его этому не учили, поскольку М-1 был полуавтоматом, который не надо перезаряжать. Что им двигало? Большинство хороших охотников вбивают в рефлексы перезарядку для быстрого дострела, но этот анальный клоун уж никак не был опытным охотником и не имелось никаких признаков того, что за прошедшие пять лет он занимался охотой. Или ему вообще не нужен был мотив? Может быть, это не объяснялось вообще никак, а попросту случилось, и искать в этом мотив значило бы рассматривать его как рациональную личность — в то время как он был иррациональным человеком в иррациональный момент?
Всё же для Суэггера, знающего не понаслышке об инстинктивном поведении снайпера после удачного выстрела, в этой ситуации дело было сделано и теперь Освальд знал, что его шансы ускользнуть измеряются несколькими секундами. Было бы логичнее в этой ситуации не взводить винтовку, а бросить её, выбраться из гнезда и кратчайшим путём рвануть к единственной лестнице, которая находится в дальнем углу пустого шестого этажа в девяноста футах от него.
Но он этого не делает.
Вместо этого он несёт винтовку с собой — заряженную, взведённую и снятую с предохранителя — все эти девяносто футов. Он предполагал встретить коллегу? Думал, что кто-то ещё видит его из здания на другой стороне улицы — «Дал-Текса» или здания архивов Далласа, окна которых выходят точно на эту местность? Тут он действовал как морской пехотинец в боевом патруле, опасающийся нападения из засады, а не как скрывающийся убийца.
Достигнув лестничного пролёта, уходящего сквозь пол в другом углу здания, он понимает, что не сможет показаться на людях с винтовкой в руках и прячет её между двух коробок на ступеньках — где её и найдут часом с небольшим позже, полностью заряженную[99] и с патроном в патроннике.
Почему он взвёл винтовку после того, как убил президента? Почему он нёс винтовку с собой по дороге к лестнице? Эти вопросы никого не интересовали.
Но они интересовали Суэггера.
Наконец, прошло достаточно времени и Стронский решил, что можно назначать очередной визит в здание Лубянки. Он снова встретился со Суэггером, на этот раз в микроавтобусе, для напутственного разговора и передачи денег.
— Поклянись, — начал Стронский, — что после того, как я там пороюсь мы сразу поедем в посольство. Там я увижу, что ты вошёл внутрь и смогу наконец расслабиться, зная, что услужил тебе как требовалось и выполнил все обещания.
— Абсолютно.
— Скажи, где встретимся?
— Нет.
— Суэггер, что же ты за ублюдок? Упёртый сукин сын. Ты разве не доверяешь мне?
— Ну, выбора у меня нет, но элементарная предосторожность не помешает. Хоть она и надоедает иной раз, но чем меньше лишних разговоров — тем легче работать.
— Говоришь как генерал. Гладко, разумно и, наверное, ты прав. Чёрт бы тебя взял, ты нелёгкий друг.
— Я просто деревенщина, которого перепугали глянцевые горожане.
— Не знаю, что такое «глянцевые», но смысл я понял. Так когда встретимся?
— Позвоню тебе на мобильник утром после того, как ты выйдешь из Лубянки и назову тебе улицу. Ты езжай туда, а как доберёшься — назову тебе поворот и проведу тебя мимо себя, чтобы поглядеть, нет ли за тобой хвоста. Сделаю так два-три раза. Когда буду уверен, что ты один, то скажу, где я нахожусь и там ты сойдёшь. Мы поговорим и на другом такси тронемся в посольство. Нормально?
— У тебя коварный русский ум. Никакой спешки.
— Поэтому я и попал в почётную отставку, сидя в подвале велосипедного магазина и глядя на отваливающуюся с потолка штукатурку.
— Понятно, что было неинтересно, однако я уверен, что это интереснее чем смерть.
— Точно.
Суэггер дал ему конверт: десять тысяч долларов в рублях.
— Надеюсь, что найду что-то, стоящее этих денег, потому что возврата там не будет, — сказал Стронский.
— Я понял. Этот риск я приветствую.
— Скажи, а зачем тебе всё это, Суэггер? Деньги, которых оно стоит, опасность, которой ты себя подвергал… Это же просто безумие. Я не понимаю: это месть? Неужто смерть своего президента полвека назад ты принимаешь так серьёзно, что до сих пор болит?
Суэггер рассмеялся.
— Говоря откровенно, — сказал он, — на Кеннеди мне насрать.
Через три дня Стронский позвонил ровно в семь утра.
— Нашёл, — сказал он. — Всё отлично прошло. Зашёл, отыскал архивы Второго главного управления,[100] отыскал нужный год, нашёл отчёт, списал его, нарушив правила — хотя он ничего не сказал, выбрался. Еду с водилой.
— Тебя пасут?
— Сложно сказать, слишком людно. Все «Порше» одинаковые. Но, я думаю, нет.
— Покрутись по городу. Я скоро наберу тебе и назову улицу.
Перенабрав, Суэггер сказал:
— Следуй на Брускую,[101] по Бруской езжай на север.
— Это семь миль.
— Я позвоню через полчаса.
Через полчаса:
— С Бруской на Симоновича,[102] по Симоновича налево.
Суэггер выждал ещё сорок минут.
— С Симоновича на Чехова.[103] Направо по Чехова.
Сам он стоял в переулке, выходящем на улицу Чехова и смотрел, как мимо носится чёрный «Чероки» Стронского. Боб высматривал в плотном дорожном движении Москвы машины, в которых сидели бы пары мужчин среднего возраста, замышлявших что-то и поэтому напряжённо всматривающихся во впереди идущие машины. Но ничего подобного он не видел — только мрачные жители области, такие же, как и на любом шоссе Америки, грузовики, следующие по своему графику, автобусы с водителями-женщинами и несколько машин с молодёжью, слишком пьяной и жизнерадостной для этого раннего времени.
