Чингиз Абдуллаев - Заговор в начале эры
Стоявший в середине круга Катулл читал свои стихи, привлекая внимание других римлян чистым, звучным голосом:
Пьяной горечью Фалерна
Чашу мне наполни, мальчик,
Так Постумия велела,
Председательница оргий.
Ты же прочь, речная влага,
И струей, вину враждебной,
Строгих постников довольствуй:
Чистый нам любезен Бахус.[104]
Окружавшие Катулла молодые римляне громко смеялись. Услышав его выступления, к нему подошел Клодий, одобрительно хлопнув поэта по плечу.
– Клянусь Аполлоном, ты превзошел своим мастерством даже Тита Мекция,[105] непревзойденного знатока сатиры. Слава греческих авторов кажется ничтожной по сравнению с твоим мастерством.
Катулл улыбнулся, поклонившись.
– Приходи ко мне завтра, – предложил Клодий, – мы собираемся в моем доме на Палатине.
– Приду, – пообещал Катулл, неожиданно вспыхнув, словно само упоминание дома Клодия оказало на него столь магическое действие.
Мамурра, подкравшись к этой группе, заулыбался:
– А меня не хочет пригласить доблестный Клодий?
Клодий живо обернулся и, увидев говорящего, разразился громким хохотом:
– Да разве тебя можно не приглашать, Мамурра. Ты и Эгнатий придете сами, даже если я не позову. Сестра уверяла меня, что вы двое – самые большие развратники Рима, проникающие во все конклавы нашего города.
На крысиной мордочке Мамурры промелькнуло лукавое выражение:
– Не во все, Клодий, далеко не во все конклавы. В некоторые имеешь доступ только ты.
Все собравшиеся вокруг громко засмеялись. Клодий никогда не отличался особым целомудрием.
Катилина стоял довольно далеко от дибитория в окружении большой группы своих сторонников. Здесь же находился Лентул со своими ликторами.
– Думаю, все будет в порядке, – спокойно сказал претор, – сегодня ты обязательно победишь.
Катилина промолчал, стискивая зубы. Его начал волновать затянувшийся подсчет голосов.
– А где Цетег? – спросил Лентул у стоявшего рядом Габиния. – Я не видел его с самого утра.
– Он проголосовал первым и быстро ушел в город. Кажется, они поспорили с Вибием, и он пытается его найти теперь.
– Из-за чего? – быстро спросил Лентул. – Может, из-за того спора у Эвхариста, когда Вибий столь неудачно толкнул Цетега? Два дня тому назад они подрались на улице, и только вмешательство Цезаря спасло Вибия от изгнания и тюрьмы.
– Я думаю, он влюблен в Семпронию, – разжал, наконец, зубы Катилина. – Но Цетег не простит ему нанесенного оскорбления.
– В эту развратницу? – удивился Лентул.
– Они могут убить друг друга, – встревоженно сказал стоявший рядом сенатор Марк Лека.
Лентул беззаботно махнул рукой:
– Это их дело. Все равно нам скоро придется пустить кровь этому городу. Слишком много желчи в его венах. Пора, наконец, выпустить эту гнилую кровь.
Сенатор замолчал, не пытаясь спорить с претором и незаметно отходя в сторону.
Торговцы, уставшие за день, уже покидали поле, когда, наконец, из дибитория вышли Цезарь и другие жрецы. Преконины шли впереди них.
– Слушайте! – раздалось в разных концах поля. – Слушайте!
Цицерон посмотрел на Цезаря, но ничего не сумел прочесть в его взгляде. Верховный жрец улыбался, как обычно, ничем не выдавая своего волнения. Даже Антоний замер, понимая всю сложность ситуации. По знаку Антистия стража, стоявшая вокруг консулов, сплотилась теснее, словно жрецы вышли не объявлять исход выборов, а выносить приговор самому консулу. Этот энергичный жест Антистия не ускользнул от взгляда Цезаря. Заметил его и Красс. Оценили его и Силан, и Мурена. Тревожно переглянулись Катон и Агенобарб. Напряглись лица у Метелла Непота и Катула. Замерли Катилина и Лентул. Все стояли в ожидании.
Главный фециал, взойдя со свитком в руках на возвышенность, оглядел толпу и начал своим громким голосом:
– Юпитер, великий и всеблагой, благодарим тебя за деяния твои для нашего народа. Сыны Квирина, сегодня мы избрали консулов на следующий год. Имена наших консулов… Жрец поднял голову, оглядывая толпу… Все застыло, было слышно, как скрипят котурны[106] Цицерона, негромкое позвякивание воинских доспехов легионеров Антистия.
– …Децим Юний Силан, – громко выкрикнул жрец, снова набирая воздух, и вместе с ним в едином порыве вся толпа вдохнула и выдохнула отравленный зловонными нечистотами воздух Марсова поля, – и… – громко выкрикнул жрец: – и… Весь мир, все это поле, люди, небо, дибиторий, Септа – все вокруг непостижимо изогнулось, словно натянутая струна другого измерения в сознании Цезаря.
И люди боялись пошевелиться, словно рабы, прикованные к триере, слившись вместе в единое, огромное целое. Время еще можно было остановить. Прекратить будущую войну, заговоры, изгнания, мятежи. Будущие империи, диктатуры, триумфы. Будущие страдания миллионов людей, кровь, слезы, ужас, горе. И весь страшный парадокс времени состоял в том, что даже если сейчас жрец выкрикнет другое имя, то и тогда разразятся войны, может быть, еще более страшные и ужасные, будут заговоры, еще более гнусные и отвратительные, появятся новые Суллы и Марии, появятся императоры, диктаторы, триумфаторы, еще более грязные и подлые. И снова будут страдать миллионы людей, и по улицам городов будут течь волны крови, слез, ужаса, горя. История человеческой цивилизации необратима, и на длинном пути ее развития пролитая кровь становилась той живительной влагой, без которой невозможен рост любого живого существа. Океаны крови и слез, пролитые на этом долгом и изнурительном пути, утопили в своей невообразимой глубине многие государства и народы. И может быть, вся история человеческой цивилизации учит тому, как она должна развиваться, обходясь без этой страшной влаги, столь обильно пролитой для ее роста. И… плоскость поля изменилась, трансформировалась, будто на мгновение сознание Цезаря постигло четырехмерное измерение. Натянутая струна сознания затрепетала, словно живой организм.
«Ведь я уже знаю исход выборов, – вспомнил вдруг Цезарь, и, значит, понимаю, чем все это может кончиться. Катилина, конечно, не смирится».
– И… – закончил жрец, выдыхая имя… – Луций Лициний Мурена.
Струна взорвалась. Изогнутая плоскость распалась на квадраты. Все задвигались, зашумели, закричали. Красс откровенно улыбался. Цицерон только сейчас почувствовал, как тяжело давят латы. Катул и Агенобарб не скрывали своей радости. Силан и Мурена открыто ликовали. Даже Катон сдержанно улыбался. А Катилина?
Он стоял бледный, неподвижный, словно слова жреца обладали магической силой взгляда Горгоны Медузы,[107] превращавшей все живое в камень, и он застыл, превратившись в огромную темную глыбу камня. Лентул поднял голову, грозя кому-то кулаком. Испуганно замерли сторонники Катилины, глядя на своего вождя. А тот застыл, и только набухающая вена выдавала его волнение. Внезапно скривившись, словно от страшной боли, он выдавил из себя улыбку.
– Эти люди сами выбрали свою судьбу. Они ее заслужили. Пусть будет так. – Он сказал это негромко, тем свистящим шепотом, каким говорят очень вспыльчивые люди в припадке страшного гнева или безумия.
Но его услышали все – сторонники, окружавшие его, враги, стоявшие вокруг, граждане, заполнившие поле, женщины и дети, ждущие в городе исхода выборов, и все люди, населявшие огромную империю.
Этими словами начинался новый акт надвигающейся трагедии.
А над полем уже кружили вороны и стервятники, словно предчувствующие запах падали на полях Италии. Запах гниющих и разлагающихся тел, столь тошнотворный для проигравших и столь сладостный для стервятников и победителей.
Глава X
О побудь меж нас, меж сынов Квирина,
Благосклонен будь: хоть злодейства наши
Гнев твой будят, ты не спеши умчаться,
Ветром стремимый.
Квинт Гораций Флакк(Перевод Н. Гинцбурга)Пока на Марсовом поле шли выборы магистратов, город казался вымершим. Лишь редкие прохожие, в основном вольноотпущенники и рабы, попадались на его улицах, пугая друг друга в этой гулко звенящей тишине «Вечного города», спеша скорее перебежать пустое пространство между домами, словно опасаясь заблудиться среди каменных исполинов, нависавших над ними.
На Квиринале, у одного из домов, с самого раннего утра находился свободнорожденный римлянин, которого без труда можно было узнать по традиционной одежде и гордой осанке. Короткая туника и длинный гиматион прикрывали тренированное тело бойца. Это был Вибий, находившийся подле дома Семпронии в тщетной надежде увидеть еще хоть раз предмет своей неистовой страсти.
Семпрония снилась ему ночами, ее четко очерченный профиль виделся ему в каждой встречной женщине. Он давился кошмарными воспоминаниями ее прошлого, но не мог совладать со своими чувствами. Он прятался у портика ее дома, забывая обо всем на свете.
Любовь принесла ему огромное счастье, доступное только смертным, сознающим исключительность этого явления. И страшное горе от сознания порочности своей избранницы. Эту удивительную смесь любви и ненависти, которая кружит головы даже самым стойким мужчинам, суждено было испить Вибию.
