Гюнтер Карау - Двойная игра
Их мысли снова возвращаются к доктору Бауму. Искал ли он по каким-то пока еще совершенно непонятным причинам контакта со своим старым партнером? Или возобновил в Западном Берлине старые связи, которые помогли ему войти в контакт с представителями преступного мира, занимавшимися контрабандой людей? А может, он пытался использовать убитого в качестве связника и дал ему с собой фишки для го? Или же он пошел напролом сам н при этом погиб?
Между делом они подбадривают и утешают по телефону Йохена Неблинга, который в ожидании гостьи из Марбурга-на-Лане чувствует себя как на иголках.
И вот однажды, в то время когда вечер опускается на серый город и сердце щемит тоска, поступает сообщение: ненадолго до закрытия читальных залов в библиотеку явилась некто Виола Неблинг, представившаяся студенткой-дипломницей философского факультета и предъявившая паспорт гражданки ФРГ. Она, правда, не записалась в библиотеку, по, сославшись на специфику своей работы, попросила разрешения переговорить с дирекцией.
Вернер сигнализирует Йохену, чтобы он был наготове. Однако последующие часы протекают в бесплодном ожидании. Дальнейшее наблюдение устанавливает, что упомянутая Виола Неблинг, девушка с темной кожей, выйдя из библиотеки, садится в автомобиль, стоявший на Унтер-ден-Линден, и, никуда не сворачивая и нигде не задерживаясь, направляется к контрольно-пропускному пункту на границе с Западным Берлином. Машина у нее — «рено» одного из последних выпусков. Для проверки номер автомобиля вводят в компьютер, который на это никак не реагирует. Держа руку на телефоне, Холле спрашивает взглядом: задержать?
Вернер большим пальцем уминает горящий табак в трубке и отрицательно качает головой.
14
Йохен Неблинг сравнивает берлинскую городскую железную дорогу с машиной времени, на которой всего за двадцать восточных пфеннигов можно проехать сквозь эпохи и к тому же получить за это двадцать западных марок. Мир полон соблазнов. Черными и белыми бывают не только фишки для го. Черное и белое можно отыскать и в постели.
Тогда можно было проехать от станции Осткройц в Восточном Берлине до станции Весткройц в Западном и от станции Гезундбруннен через станцию Фридрихштрассе до платформы Шёнеберг. Большая кольцевая дорога проходила вокруг всего Берлина. Поезда шли слева направо и справа налево, и в них еще существовали отсеки для курящих. Берлинская городская железная дорога была настоящей машиной времени — только более удобной и безопасной, более демократичной и дешевой, чем рисовали ее в своем воображении великие писатели-фантасты. За двадцать восточных пфеннигов она предоставляла вам возможность переехать из одной эпохи в другую. Сел в поезд при социализме — вышел при капитализме. Разумеется, можно было проследовать и в обратном направлении: сесть в вагон при капитализме и поехать в социализм. Эти поездки, конечно же, не делали из капиталиста социалиста или из социалиста капиталиста. Более того, многие люди находили это обстоятельство просто забавным. Переезжая из эпохи и эпоху, можно было развлечься и даже сделать небольшой бизнес, оставаясь при этом тем же, чем ты был.
Но мне кажется, что это все же неверно. При подобпых поездках не удавалось остаться тем, чем ты был. Во мне, во всяком случае, каждый раз, когда я посещал ту сторону, происходили незримые перемены. Приехав в другой мир, ты начинал смотреть на все иными глазами. Наталкиваясь на жесткость — сам становился жестче, встречая холодность — сам становился холоднее, чувствуя чужой локоть под ребрами — старался пустить в ход собственные. Позднее я не раз пытался объяснить детям свои ощущения при переездах из одного мира в другой. По-настоящему они, пожалуй, не поняли этого до сегодняшнего дня. Представления о жизни рождаются самой жизнью. Тем, кто, подобно моим детям, вырос в обществе, ориентирующемся на принцип солидарности, трудно понять, что есть другое общество, которое зиждется на чистейшем своекорыстии. В этом им уже никто не поможет. И как же это здорово!
С некоторых пор я вынужден был отказаться от машины времени, именуемой городской железной дорогой. Доктор Баум строжайше запретил мне ею пользоваться. И, как это пи курьезно, Вернер полностью признал его правоту. С какой стороны ни посмотри, моя миссия была слишком деликатна, чтобы я мог довериться общественному транспорту. Таможенники и пограничники все время проводили там выборочные проверки. Так как я подписал обязательство не посещать западные сектора города, мне приходилось добираться туда менее удобным путем. Я трясся на трамвае до Пренцлауераллее, огибал Александерплац, над развалинами которой до сих пор еще стояла пыль, вдыхал на мосту через Шпрее дым и выхлопы буксиров и попадал в обгоревшие руины Кельнского форштадта. Последняя остановка трамвая перед секторальной границей находилась на Анненштрассе. В отличие от городской железной дороги и метро, автобусы и трамваи не пересекали ее. Юго-восточное кольцо, по которому курсировала «семерка», и внешнее кольцо, по которому ходила «пятерка», уже не были кольцами в полном смысле этого слова. Ты приезжал из восточной части города на трамвае восточноберлинского акционерного общества городского транспорта, выходил на остановке, переходил с одного тротуара на другой — и вот ты по ту сторону границы. Здесь ты садился на трамвай уже западноберлинского акционерного общества городского транспорта и ехал дальше — кое-где даже с тем же самым билетом. Раскол трех с половиной миллионного города стал фактом, но те, кто его совершил, по-прежнему публично ратовали за его единство от речки Панке до речки Крумме Ланке[19] хотя это было такой же фикцией, как великий рейх от Мааса до Мемеля[20].
Среди развалин сохранилось несколько нижних этажей задней части одного из домов. От передней части остался только кусок лестницы, ступеньки которой вели в пустоту. Иногда на верхней площадке этой лестницы собирались посидеть ребятишки — наверное, им хотелось быть поближе к солнышку.
Я прошел мимо этой лестницы и вошел во двор, где какой-то огородник с двумя старушками изготовляли уксус с эстрагоном и мариновали огурцы с огородов Шпреевальда. Еще несколько шагов — и я оказался в задней части дома. По дощатому настилу прошел над провалами в подвалах. Совершив прыжок из черного обгорелого окна бывшей квартиры в бельэтаже, я приземлился в Западном Берлине.
На другой стороне улицы среди развалин функционировал кинотеатр. Над его фасадом красовалась ярко намалеванная реклама: смеющийся голубоглазый блондин летел в небо верхом на ракете. «Вернер фон Браун: я достаю до звезд», — кричала надпись.
В тот вечер у кинотеатра выстроился пикет противников ядерного вооружения. В большинстве своем это были молодые люди. Они стояли с серьезными, можно сказать, даже мрачными лицами, растянув полотнище транспаранта: «Нацистские ракеты угрожают нашей жизни!» У ракеты, нарисованной на транспаранте, в том месте, где находилось топливо, был изображен череп — эсэсовская эмблема. Мужчина с монтерской сумкой под мышкой остановился, а затем принялся топтать ногами листовку, которую ему вручили пикетчики.
— Свиньи, и вы еще называете себя немцами?! — выкрикивал он, плюя им под ноги. — Шли бы лучше работать, предатели! Отличная работа — вот чем всегда славились немцы!
Полицейский, который, будто случайно, оказался в этот момент поблизости, взялся рукой за пояс, на котором висели дубинка и кольт. Большинство прохожих с подчеркнутым равнодушием проходили мимо. Они не хотели знать пи того, что было, ни того, что будет. При виде этого спокойного мужества, с которым девушки и юноши, словно скалы, стояли среди моря враждебности, у меня сжалось сердце. Но я был всего лишь прохожий. И так же равнодушно, как все остальные, я прошел мимо тех, кто по духу были моими товарищами.
Я был в пути. Однако был ли это путь к самому себе? Чего я хотел? И чего я смогу добиться? Никогда не забуду мгновения, когда мои глаза встретились с глазами молодой женщины. Она протянула было мне листовку, но вдруг задержала и опустила руку. В ее взгляде сквозили печаль и упорство: «Иди, брат, иди дальше, пребывая в слепоте и дреме, а я останусь здесь, чтобы исполнить наш долг — и за себя, и за тебя… А ты хотя бы подумай о том, что я могла бы сказать тебе…»
И я. пошагал дальше, не сбиваясь с ритма. Лишь сердце дало короткий перебой: разве так ищут правду? Но, едва начав играть, я оказался в плену своей роли. Молодые люди, стоявшие в пикете, боролись за жизнь, а я проходил мимо, как один из тех, кто этого не понимал. Они таким образом защищали нас от смерти, а я в их глазах был одним из тех, кто помечен ею.
Я проехал еще пару остановок на метро. Доктор Баум ждал меня в открытом кафе у зоосада. Он заказал два стакана сока. Он молчал, и только иногда в его руке клацали фишки для го. Он вытянул свои длинные ноги с огромными ступнями, и казалось, будто ему ничего иного и не хотелось, как только подышать воздухом в моем обществе. Однако, когда вокруг нас начали загораться и прыгать неоновые рекламы, он заметно приободрился и предложил мне устроить «блицтурне» по увеселительным заведениям, причем новое слово обрадовало его самого.
