Франсуаза Жиру - Шантаж
При этом не выявилось ничего сомнительного. Жижи ускорила конец известного богача, прибегнув к некоторым очаровательным излишествам. Он вовремя женился на ней, чтобы посмертно отблагодарить. Теперь она ловко вела свои дела, имея, к вящему неудовольствию Кастора, большие интересы за пределами Франции. Поступок Жижи заслуживал благодарности. Он пригласил ее на обед. Она не изменилась.
Одетая в черное, с волосами под меховой шапочкой, она походит на Нефертити, справляющую траур по Эхнатону, подумал Кастор, глядя на ее профиль, пока она осваивалась в салоне.
— Тебя теперь следует встречать реверансом? — спросила Жижи.
— Да нет же. Только не реверанс.
— Тогда я тебя чмокну.
Не было ничего необычного в том, что Жижи стала частой сотрапезницей на интимных и частных просмотрах, организуемых в маленьком зале Елисейского дворца. В глазах президента эта женщина обладала редким достоинством — верностью. Ради него она могла броситься в огонь. У него было немало союзников, с которыми были пережиты непростые времена, но все они ненавидели друг друга, состязались в праве на его внимание. Совсем другое с Жижи. Она была неизменно естественной, счастливой и смешной, то есть проявляла эти качества именно в той области, в которой ни один его верноподданный не мог с ней состязаться. Располагая правом на откровенность, она никогда не использовала его в разговоре с боготворимым Кастором.
Ни бельгийское состояние, ни картина Брейгеля в спальне, ни молодой философ, пользовавшийся ее благосклонностью и из любви к которому она финансировала заумный журнал, никогда не влияли ни на ее хорошее настроение, ни на умение выглядеть скромной, когда речь шла о вещах, недоступных ее пониманию. Таким образом, всякий раз, когда у Кастора было свободное время, он, не стесняясь, напрашивался к ней в гости, зная заранее, что его хорошо покормят в приятной компании и он отдохнет душой.
В это воскресенье Жижи как раз подавала кофе, когда звонок генерального секретаря вырвал его из состояния расслабленности и покоя. Кастор удалился в библиотеку, находившуюся в распоряжении молодого философа, чтобы спокойно поговорить по телефону. Он вышел оттуда минут через двадцать. В Елисейском дворце дежурному было приказано срочно разыскать тех министров, с которыми президент намерен был провести совещание.
Кастор охватил взглядом изящную группу, состоящую из Жижи и двух ее подруг, расположившихся около камина, в котором горел яркий огонь, молодую пару, сидевшую на диване и державшуюся за руки, розовую блузку горничной, уносившей серебряные блюда, букет цветов, на английский манер поставленный в центре стола. Боже, как все это хрупко! И как легко может быть разрушено!..
Жижи повернула голову, заметила его. Он знаком подозвал ее.
— Мне надо вернуться. Береги себя, малышка.
Она хотела проводить его до машины, но он решительно отказался.
От каких бед он хотел ее предостеречь? Он не сказал. От жестокостей мира, который снова где-то стал бушевать и который ему в числе прочих надлежало усмирить.
Спустя две недели личный секретарь Кастора получила на свое имя машинописное письмо, в котором президенту советовали послушать на другой день периферийную станцию между десятью и десятью тридцатью утра.
В Елисейский дворец ежедневно поступали самые невероятные письма. Они распечатывались, классифицировались, анализировались секретаршей, которая должна была на них отвечать. Подчас, в особо острые периоды, президент получал обзор писем, с которыми его считали нужным познакомить. Но это письмо, адресованное прямо секретарше, не подверглось обычной процедуре.
Ее имя не было известно публике. И она была заинтригована. Сказать президенту? Но ведь ему говорят лишь то, что он желает услышать, все лишнее вызывает у него раздражение. Поскольку же в указанное время он должен был открывать выставку в Большом дворце, она воспользовалась этим, чтобы спокойно послушать самой эту передачу, которая называлась «Свидание в Венеции».
Это была ежедневная игра, победитель или победительница которой выигрывали полет на уик-энд в Венецию. На сей раз им задавали вопросы о знаменитых любовниках. Обычно все проваливались, когда задавался последний вопрос. Действовал классический механизм. Участники передачи звонили на станцию. Номера их телефонов и имена регистрировались, а затем во время самой передачи их вызывали одного за другим для ответа.
В то утро ведущий спросил: «С кем провела две недели Жорж Санд в Венеции — Альфредом де Мюссе, Фредериком Шопеном или Францем Листом? Номер первый, второй и т. д. С Мюссе! Точно. Правильные ответы дали номер 4 и 7. Браво, месье, браво, мадам. Вы уже выиграли по 150 франков. Оставайтесь на проводе, чтобы ответить на второй вопрос… С кем изменила Мюссе Жорж Санд во время пребывания в Венеции — Альмавиво, Казановой или Пагелло? С Пагелло, правильно, месье, браво, месье. Опять верный ответ дал номер 4. Он уже выиграл 500 франков. А вот и третий вопрос. Внимание! После этой поездки в Венецию Жорж Санд была прозвана Сансевериной. Верно ли это? Неверно. Номер четыре ответил правильно на все три вопроса. Браво, месье, мои поздравления, вы выиграли свидание в Венеции. Можете вы сказать, кого называют Сансевериной?
— Разумеется, — ответил номер четыре. — Но прежде мне хочется сделать важное заявление: как жаль страну, президент которой не любит детей, президент Французской Республики…
Слушатели передачи так и не узнали, кто такая Сансеверина. Ведущий передачу оператор автоматически врубил музыку, которой она заканчивалась. Его коллега были взволнованы не меньше. Увидев все это на своем контрольном мониторе, директор станции срочно спустился вниз и взял бразды правления в свои руки.
Победитель передачи еще на проводе? Нет? Он повесил трубку? Как он назвался? Господин Дюжапон. Вызывайте его до тех пор, пока он не ответит.
Прошел час, прежде чем женский голос произнес:
— Вы звоните в кафе. Кто-кто? Господин Дюжапон… Здесь нет такого. Всегда к вашим услугам…
Президент прогуливался по залам Большого дворца в сопровождении министра культуры, хранителя, рассказывавшего ему о тех картинах, которые привлекли его внимание, директора музея и еще трех десятков знатных гостей, державшихся на почтительном расстоянии.
Поллуксу, слывшему любителем живописи, приглашения посылались автоматически. Большой дворец находился вблизи министерства. В то утро он урвал три четверти часа, чтобы заскочить туда.
Познания президента в области французской и иностранной литературы были довольно обширны, а живописи — ничтожны, несмотря на все попытки Клер заинтересовать его ею. Но он обладал, как уже было сказано, зрительной памятью, благодаря которой умудрялся в подходящий момент вспоминать то или иное имя. Увидев полотно с несколькими перпендикулярными линиями в овале, он сказал:
— Скажите, пожалуйста, прекрасный Мондриан.
— Нет, — возразил Поллукс, — это скорее всего Глернер.
Президент поднял брови.
— Господин хранитель музея, рассудите нас. Мондриан это или…
Он запнулся, и Поллукс подхватил:
— … или Глернер?
— …или Глернер, как изволил сказать министр внутренних дел?
— Господин министр хорошо знает живопись, — ответил тот в замешательстве. — Это действительно Глернер, но неопытный глаз может легко сбиться.
Министр культуры осторожности ради отошел от них.
Президент продолжал прогулку, шепнув на ухо Поллуксу: «Не понимаю, какого черта ты делаешь в полиции».
Замешательство присутствующих его позабавило. И он вернулся в Елисейский дворец в хорошем настроении. Тут-то его и ожидала исповедь секретарши.
Через два часа полиция двинулась по следу автора, как было сказано, непочтительных слов. Директор станции был вызван в министерство внутренних дел.
Кафе, из которого звонил Пьер, нашли тотчас. Официантка припомнила, что к телефону действительно позвали господина Дюжапона, что он довольно долго занимал кабину между 9.45 и 10.30, что это был завсегдатай, который приходил обычно один, в разное время, чаше в конце дня, что он высокого роста, брюнет, цвета глаз не помнит и, где живет, не знает, нет, не похож на иностранца, носит джинсы, как все.
После ухода полицейских, которые ее допрашивали, она спросила себя, почему сказала то, чего говорить не хотела. Она все поняла уже с той минуты, как к ней забежала продавщица молочной за кофе для хозяйки и, смеясь, спросила: «Вы слышали типа по радио?», а потом уже со станции ее спросили про некоего Дюжапона. Ну и что с того? Этот высокий клиент, единственный высказывавший ей хоть видимость уважения, не мог быть преступником… Может, слегка психованный, как все они теперь, эти молодые люди, но… Что же такое он сказал по радио? Глупости. Не с чего сходить с ума. До президента ей не было никакого дела. Если же полицейские явятся снова, могут спрашивать сколько угодно, она больше ничего не скажет.
