Донна Леон - Высокая вода
— Гвидо, пойди в кладовку и вруби ток.
Подчинившись, он зашел в кладовую и немного постоял в дверях, ожидая, пока глаза привыкнут к темноте.
— Сразу налево! — крикнул Леле.
Повернувшись, он увидел на стене большой электрический щиток. Он нажал на рычаг главного рубильника, и кладовка внезапно наполнилась светом. Он опять подождал, на сей раз чтобы глаза привыкли к яркому свету, потом вышел обратно в основное помещение студии.
Леле уже слез со стремянки, ниша над дверью была закрыта панелью.
— Придержи дверь, — сказал он и пошел навстречу Брунетти с лестницей в руках. Быстро убрал ее в заднюю комнату и появился оттуда, отряхивая пыль с ладоней.
— Pantegana, — пояснил он. Слово это, которым в Венеции называли крыс, делало их какими-то очаровательными и домашними. — Приходят и жрут изоляцию.
— Не можешь их потравить, что ли? — спросил Брунетти.
— Да ну, — фыркнул Леле. — Они любят яд еще больше, чем пластик. Они от него балдеют. Я даже не могу больше держать картины в кладовой: приходят и жрут холст. И дерево.
Брунетти машинально поглядел на картины, развешанные по стенам студии, написанные яркими красками виды города, полные света и энергии Леле.
— Нет, эти в безопасности. Они слишком высоко. Но я боюсь, что как-нибудь приду и обнаружу, что эти мелкие сволочи подтащили ночью стремянку и все полопали.
Хотя Леле говорил со смехом, серьезность ситуации была очевидна. Он бросил пассатижи и изоляцию в стол и повернулся к Брунетти:
— Ну ладно, о чем ты хочешь поболтать по-полицейски?
— О Семенцато из Дворца дожей и о китайской выставке, проходившей там несколько лет назад, — выложил Брунетти.
Леле ворчанием подтвердил, что понял, и, пройдя по комнате, остановился под кованым настенным канделябром. Потянувшись, он отогнул один из листообразных завитков немного влево, отступил, изучая результат, потом потянулся, чтобы еще немного добавить изгиба. Довольный плодами своего труда, он вернулся к Брунетти.
— Он в музее лет восемь, этот Семенцато, и смог устроить довольно много международных выставок. Это значит, что он завел хорошие отношения с музеями или их директорами за рубежом и знает массу людей во множестве мест.
— Еще что-нибудь? — спросил Брунетти нейтральным тоном.
— Он хороший администратор. Он нанял несколько отличных людей и привез их в Венецию. Двух реставраторов он чуть ли не похитил из Курто и много сделал для того, чтобы иначе рекламировать выставки.
— Да, это я заметил. — Временами Брунетти казалось, что Венеция превратилась в шлюху, которой навязывают разных клиентов: сначала царице морей предлагалось лицо с финикийской стеклянной серьги, глядевшее с тысячи постеров, потом его быстро сменил портрет Тициана, который в свою очередь был вытеснен Энди Уорхолом, а того быстро изгнал кельтский серебряный олень. Музеи наляпывали свои афиши на все более или менее годные для этого поверхности, сражаясь за внимание и деньги туристов. Что будет дальше, задумался он, футболки с Леонардо? Нет, они уже есть во Флоренции. Глаза бы его на все это не смотрели!
— Ты сам его знаешь? — спросил Брунетти, задаваясь вопросом, не в этом ли причина необычной для Леле сдержанности.
— А, ну мы встречались несколько раз.
— Где?
— Музей несколько раз приглашал меня, чтобы оценить предметы из майолики, которые им предлагали, подлинные они, по моему мнению, или нет.
— И тогда ты с ним встречался?
— Да.
— Что ты лично думаешь о нем?
— Он кажется очень приятным и компетентным.
Брунетти это надоело.
— Брось, Леле, это же неофициально. Это я, Гвидо, спрашиваю тебя, а не комиссар Брунетти. Это я хочу знать, что ты о нем думаешь.
Леле уставился на поверхность стола, стоявшего перед ним, сдвинул керамическую вазу на несколько миллиметров влево, взглянул на Брунетти и сказал:
— Я думаю, что у него продажные глаза.
— Чего? — переспросил Брунетти, ничего не понимая.
— Беренсонова болезнь. Знаешь, стал ты специалистом в чем-нибудь, и к тебе приходят и спрашивают, подлинный предмет или нет. А поскольку ты провел годы, а то и целую жизнь, изучая что-нибудь, узнавая все о художнике или скульпторе, тебе верят, когда ты говоришь, что предмет подлинный. Или не подлинный.
Брунетти кивнул. В Италии было полно экспертов; некоторые даже знали, что говорят.
— А при чем тут Беренсон?
— Похоже, он продал свои глаза. Хозяева галерей или частные коллекционеры просят его проверить определенные вещи, и бывает, что он скажет, что вещь настоящая, а потом оказывается, что нет. — Брунетти хотел задать еще один вопрос, но Леле оборвал его. — Нет, не спрашивай даже, не могло ли это быть просто ошибкой. Доказано, что ему платят, в частности Дювин, что он получает долю с прибыли. У Дювина много богатых клиентов-американцев; ты знаешь этот тип. Они не напрягают себя изучением искусства, может, даже и не больно-то любят его, но хотят, чтобы всем было известно, что у них это есть. Вот Дювин помогает им тратить деньги, заручившись репутацией Беренсона и его экспертизой, и все счастливы: американцы своими картинками с разборчивыми подписями, Дювин прибылями с продаж, а Беренсон своей репутацией и куском пирога.
Брунетти немного помедлил с вопросом:
— И Семенцато делает то же самое?
— Я не уверен. Но из последних четырех предметов, которые мне предлагали посмотреть, два были подделками. — Он подумал, потом добавил нехотя: — Хорошие подделки, но все же лишь подделки.
— Откуда ты знаешь?
Леле посмотрел на него так, будто Брунетти спросил его, откуда он знает, что вот это роза, а не ирис.
— Посмотрел на них, — просто сказал он.
— Ты сказал им об этом?
Леле какое-то время взвешивал, не обидеться ли ему, но потом припомнил, что Брунетти, в конце концов, всего лишь полицейский.
— Члены правления решили не приобретать эти вещи.
— А кто хотел их купить? — Он знал ответ.
— Семенцато.
— А кто выставлял их на продажу?
— Нам никогда не говорят. Семенцато сказал, что это частная распродажа, что он сам не встречался с частным дилером, который хотел продать две тарелки, как предполагалось, флорентийские, четырнадцатого века, и две венецианские. Последние были настоящие.
— И все из одного источника?
— Думаю, да.
— Они могли быть крадеными? — спросил Брунетти.
Леле подумал, прежде чем ответить.
— Возможно. Но по большей части, если предмет подлинный, то люди о нем знают. Продажи фиксируются, и люди, знающие майолику, отлично понимают, у кого лучшие вещи и когда они продаются. Но только не эти флорентийские тарелки. Это фальшивка.
— Какова была реакция Семенцато, когда ты сказал правду?
— О, он сказал, что очень рад, что я это выявил и спас музей от неудачного приобретения. Вот как он это назвал — «неудачное приобретение», как будто для дилера совершенно нормально пытаться продать поддельные предметы.
— Ты сказал ему об этом? — спросил Брунетти.
Леле пожал плечами так, будто подводил итог своей столетней, если не тысячелетней, жизни.
— Я понял, что ему не хочется слышать ничего подобного.
— И что случилось?
— Он сказал, что вернет их продавцу и сообщит, что музей не заинтересован в этих двух предметах.
— А в других?
— Музей купил их.
— У того же дилера?
— Да, я думаю, что так.
— Ты спрашивал, кто это?
Своим вопросом Брунетти заслужил еще один соответствующий взгляд.
— Об этом не спрашивают, — объяснил Леле.
Брунетти знал Леле всю свою жизнь, поэтому полюбопытствовал:
— А музейщики не говорили тебе, кто это был?
Леле рассмеялся, явно довольный тем, что его хитроумные построения так легко разбиты.
— Я спрашивал одного из них, но он понятия не имел. Семенцато никогда не упоминал имени.
— Почему он уверен, что продавец не попытается сбыть то, что вы не купили, другому музею или в частную коллекцию?
Леле улыбнулся своей кривой улыбкой, один уголок рта вниз, другой — вверх. Брунетти всегда думал, что эта улыбка лучше всего отражает характер итальянца, никогда не знающего, радоваться ему или печалиться, и всегда готового переключиться с одного на другое.
— Я не счел нужным спрашивать его об этом.
— Почему?
— Он всегда казался мне человеком, который не любит, чтобы ему задавали вопросы или давали советы.
— Но тебя же пригласили посмотреть тарелки.
Снова эта ухмылка.
— Рядовые сотрудники музея. Вот поэтому я и говорю, что он не любит получать советы. Ему не понравилось, что я определил, что они не подлинные. Он был любезен и поблагодарил меня за помощь, сказал, что музей очень признателен. И все же ему это не понравилось.
— Интересно, не так ли? — спросил Брунетти.
