Джозеф Уэмбо - Новые центурионы
Вспомнив, как страстно желали юные морячки-пехотинцы поскорее отведать соли, Серж улыбнулся. Вспомнил он и про то, как они терли щетками и обесцвечивали свои новые рабочие брюки, как загребали бескозырками морскую воду. Видно, я еще не до конца избавился от этого мальчишества, подумал он. Взять хоть сегодняшнее смущение, когда Перкинс заговорил о ворсинках на его мундире.
Беспрерывная болтовня на полицейской волне все еще доставляла Сержу немало хлопот. Он знал, что понадобится какое-то время, прежде чем он научится сквозь мешанину звуков на их частоте без труда распознавать номер своей машины – Четыре-А-Сорок три. Некоторые голоса операторов из Центральной службы связи он уже различал. Один был похож на голос старой девы-учительницы, другой – на голос юной Мэрилин Монро, а третий говорил с явным южным акцентом.
– Нас вызывают, – сказал Гэллоуэй.
– Что?
– Попроси ее повторить.
– Четыре-А-Сорок три, повторите, пожалуйста, – сказал Серж. Карандаш его завис над блокнотом с отрывными листами, закрепленными на металлической панели перед «горячей простыней» – экраном для срочных записей.
– Четыре-А-Сорок три, – заскрипела глоткой «старая дева-учительница», – Южная Чикагская, один-два-семь, ищите женщину, рапорт четыре-пять-девять.
– Четыре-А-Сорок три, вас понял, – ответил Серж и повернулся к Гэллоуэю:
– Прости, я пока не умею различать в этом бедламе наши позывные.
– Ничего, скоро научишься – и сам не заметишь, – сказал тот, разворачивая машину на стоянке перед автозаправкой и направляясь на восток, к Чикагской улице. – Где живешь? – спросил он, пока Серж делал глубокую затяжку, пытаясь прикончить сигарету до того, как они прибудут на место.
– В Альхамбре. Снимаю там квартирку.
– Далековато добираться на службу из Китайского квартала, а? Потому и переехал?
– Точно.
– Женат?
– Нет, – ответил Серж.
– А родители где? В Китайском квартале?
– Нет, умерли. Оба. Там у меня старший брат. Есть еще сестра в Помоне.
– Вот как, – сказал Гэллоуэй и поглядел на него так, словно тот был круглый сирота.
– Квартирка у меня хоть и маленькая, да славная, к тому же в доме полно бабья, – сказал Серж, чтобы с детского лица напарника исчезло наконец смущение и он не переживал, будто лезет не в свое дело.
– Да ну? – усмехнулся Гэллоуэй. – Должно быть, приятно вести холостяцкую жизнь. Сам-то я попался на крючок еще в девятнадцать, так что судить не могу.
Свернув на север и выбравшись на Чикагскую улицу, он заметил, что Серж тянет шею, пытаясь рассмотреть номера домов с восточной стороны. Гэллоуэй бросил на него озадаченный взгляд.
– Сто двадцать седьмой будет на западной, – сказал он. – А четные номера всегда на восточной и южной стороне.
– И что, так по всему городу?
– По всему, – рассмеялся Гэллоуэй. – Разве тебе никто о том не говорил?
– Нет. А я всякий раз искал номера по обе стороны. Ну и тупица!
– Иногда начальство забывает упомянуть об очевидном. Но коли у тебя хватает духу признать, что ты ничего не знаешь, – учиться будешь быстро.
Кое для кого хуже нету, чем выказать, что им что-то невдомек.
Гэллоуэй не снял еще ноги с тормоза, а Серж уже выскочил из машины. Он взял с заднего сиденья свою дубинку и просунул ее в специальную петлю слева на поясе. Он обратил внимание, что напарник оставил дубинку в машине, но интуиция подсказывала Сержу, что лучше уж ему пока строго придерживаться инструкций, а инструкция гласила: дубинку носи с собой.
Дом представлял собой одноэтажное поблекшее розовое строение.
Создавалось впечатление, будто в восточной, и старой, части Лос-Анджелеса поблекнуть успели чуть ли не все дома. На узких улочках Серж заметил много пожилых людей.
– Входите, входите, джентльмены, – сказала, гнусавя, морщинистая старушенция с перевязанными ногами и в платье тусклого оливкового цвета.
Они взошли один за другим на крошечное крылечко и продрались сквозь заросли из комнатных папоротников и цветов. – Сюда, сюда, – улыбнулась она, и Серж с удивлением обнаружил, что у нее полон рот зубов. В том, что они у нее свои, не возникало сомнения. В ее возрасте совсем не грех остаться и вовсе без зубов. Шея ее обвисла под тяжестью толстого зоба. – Не так уж и часто по нынешним временам приходится нам встречаться с полицией. – Она опять улыбнулась. – Раньше мы знали любого полицейского из участка, что на Бойл-хайтс. Когда-то я даже помнила кое-кого из них по именам, только они, пожалуй, уже свое отслужили.
Акцент ее напомнил Сержу Молли Гольдберг, и он осклабился, но тут же заметил, что Гэллоуэй, усевшись в дряхлое кресло-качалку перед аляповатым и давно потухшим камином, кивает старушке с серьезным и рассудительным видом. Серж учуял запах рыбы и цветов, духов и плесени, к ним примешался запах печеного хлеба. Он снял фуражку и присел на бугорчатый потертый диван, поверх которого накинут был дешевый «восточный» гобелен. Чтобы меньше кололи сломанные пружины, догадался Серж, ощутив их собственной спиной.
– Меня зовут миссис Уоксман, – сказала старушка. – В этом доме я уже тридцать восемь лет.
– В самом деле? – сказал Гэллоуэй.
– Могу я вас чем-нибудь угостить? Может, выпьете по чашечке кофе? Или отведаете кекса?
– Нет, благодарю, – ответил Гэллоуэй.
Серж покачал головой и улыбнулся.
– Когда-то летними вечерами я любила прогуляться до полицейского участка и поболтать с дежурным. Работал там один еврей, звали его сержант Мелстайн. Слыхали о таком?
– Не приходилось, – сказал Гэллоуэй.
– В то время Бруклин-авеню была великолепна. Посмотрели бы вы тогда на Бойл-хайтс! Здесь жили лучшие семьи Лос-Анджелеса. А потом сюда начали переезжать мексиканцы, и люди ударились в бегство и двинулись на запад. Ну а теперь здесь с мексиканцами остались лишь старые евреи вроде меня. Что вы думаете о той церкви, что вниз по улице?
– О церкви? – переспросил Гэллоуэй.
– Ах! Вы вовсе не обязаны отвечать. Я знаю, вы ведь на работе.
Старушка понимающе улыбнулась Гэллоуэю и подмигнула Сержу.
– Они осмеливаются называть это синагогой, – сказала она ворчливо. – Нет, как вам это понравится? Надо же!
Серж мельком взглянул через окно на залитую светом Звезду Давида над Первой еврейско-христианской синагогой на углу Чикагской улицы и Мичиган-авеню.
– А видите, что там вон, напротив? – спросила старушка.
– И что же там? – поинтересовался Серж.
– Объединенная мексиканско-баптистская церковь, – ответила та, победно кивнув белой как мел головой. – Я знала, что так случится. Я твердила им про это еще в сороковые годы, когда они кинулись переезжать.
– Кому говорили? – спросил Серж, весь внимание.
– Мы сумели бы жить вместе с мексиканцами. Иудей-ортодокс все равно что мексиканец-католик. Мы могли бы жить бок о бок. А теперь взгляните, что мы имеем. Крещеные евреи – это ужасно. Иудеи-христиане? Не смешите меня. Или мексиканцы-баптисты! Видите, как все перемешалось и перепуталось? Теперь нас осталась лишь жалкая горстка стариков. Я и за ограду уже не выхожу.
– Я было подумал, что вы вызвали нас по поводу миссис Хорвиц, – сказал Гэллоуэй, повергнув Сержа в еще большее замешательство.
– Да, все та же история. На свете нет человека, который поладил бы с этой особой, – сказала миссис Уоксман. – Она болтает всем подряд, что ее муж держал мастерскую лучше, чем была у моего Морриса. Ха! Мой Моррис – это же часовых дел мастер. Понимаете ли вы, что это значит? Часовщик – золотые руки! Творец, а не какой-то там жалкий халтурщик!
Старушка встала и принялась сердито жестикулировать посреди комнаты.
Тонкая струйка слюны незаметно для нее скатилась с угла изборожденных морщинами губ.
– Ну, ну, будет, будет вам, миссис Уоксман, – говорил Гэллоуэй, помогая ей вернуться на стул. – Я сейчас же отправлюсь к миссис Хорвиц и потребую от нее прекратить эти вздорные сплетни. А если она заупрямится, что ж, я пригрожу ей тюрьмой.
– Правда? Вы так и сделаете? – спросила старушка. – Только не арестовывайте ее, заклинаю вас. Просто хорошенько ее припугните.
– Мы займемся этим немедленно, – заверил Гэллоуэй, надевая фуражку и поднимаясь на ноги.
– Ну и поделом ей! Сама напросилась, – сказала миссис Уоксман, одарив их лучезарной улыбкой.
– До свидания, миссис Уоксман, – сказал Гэллоуэй.
– До свидания, – пробормотал Серж, надеясь, что напарник не обратил внимания на то, как долго он не мог понять, сколь дряхла оказалась хозяйка. Это и называется, должно быть, старческим маразмом.
– Наш постоянный клиент, – объяснил Гэллоуэй, трогая с места и зажигая сигарету. – Я здесь бывал уже раз двенадцать. Старички-евреи всегда говорят «Бойл-хайтс» и никогда – «Холленбек» или «Восточный Лос-Анджелес».
До наезда сюда чиканос тут была еврейская община.
– У нее есть родные? – спросил Серж, отмечая вызов в журнале.
