Кунио Каминаси - Допрос безутешной вдовы
Вообще-то мой друг Ганин матерится редко, да и бессмысленно это делать у нас, в Японии, где мата как такового нет и в ближайшие столетия не предвидится, если только наш северо-западный сосед не потребует в обязательном порядке введения в наш обиход японского мата, скопированного с мата русского, в обмен на дармовые нефть, газ и электричество. Тогда, кстати, у Ганина не будет никаких финансовых забот и материальных проблем, ибо кому, как не ему, придется сеять на Хоккайдо это разумное, не слишком доброе, но безусловно вечное. Но это – в далекой перспективе. Пока же Ганин-сэнсэй, прислонившись к дверному косяку источающей миазмы и фимиамы ресторанной кухни, сидел в луже подозрительно коричневого индийского соуса «карри» и смотрел на меня своими удивительными – одновременно грустными и смешливыми – серыми глазами.
– Извини, Такуя! – пролепетал он, обтирая вымазанные в «карри» руки о деревянную кухонную стойку. – Я бы его завалил! Он и не такой сильный! Поскользнулся я просто!…
– Где он, Ганин? – Мне было сейчас не до ганинских реверансов. – Куда он делся?
– Там… – Ганин махнул мохнатой от забористого индийского соуса рукой в глубину кухни. – Там он где-то…
Капитан кинулся вслед ганинскому жесту, увлекая за собой четверых подоспевших своих подчиненных.
– Он вооружен? – на всякий случай спросил я у явно выбитого одновременно из седла и колеи сэнсэя.
– Нет, – качнул головой Ганин.
– Как это тебя угораздило на него напороться?
– Ты же сам меня послал кофе попить!
– Это не я, это Нисио!
– Пускай будет Нисио. – Ганин мне явно не поверил. – Захожу, а он бочком к кухне пробирается…
– Ну и ты его тут…
– Типа того, – кивнул Ганин. – Но если честно, то накачан он здорово. Я, Такуя, правда сейчас встать не могу. Он мне в пах ногой заделал, сука!
– Я тебе, Ганин, руки не подам! – Я в мыслях порадовался, что компенсаторная система продолжает успешно функционировать: когда полчаса назад в небе над Хоккайдо у меня в паху все скручивалось и выворачивалось, сэнсэй посвистывал только, зато сейчас пускай себе помучается моими проблемами.
– Чего это? – сердито буркнул Ганин.
– Во-первых, она у тебя в этом вонючем «карри», а во-вторых, если я тебя на ноги поставлю, ты же поквитаться с Заречным захочешь, а мне тебя надо Саше живым вернуть. Опять же в Отару и Наташа осталась – женщина тоже по-своему выдающаяся.
– Жестокий ты и немилосердный, Такуя! – Ганин поморщился и попытался подтянуть под себя ноги, чтобы подняться из ароматного болотца, в котором он сидел.
– Сиди смирно, Ганин! – приказал ему я и помчался за капитаном и его ребятами.
Я застал их пролезающими в выбитое окно – крайнее слева, под которым тянулся широкий козырек навеса над коридором зала вылета. Капитан с досадой взглянул на меня:
– Полюбуйтесь! Стекло выбил, на маркизу прыгнул, по опоре сполз и теперь вон по полю бежит!
Я посмотрел вслед капитановскому взгляду вниз, на летное поле. Заречный легким лошадиным шагом бежал по направлению к ближней взлетной полосе, на которую медленно выруливал бело-голубой российский Як-40.
– Это, что ли, ваш чартер? – спросил я капитана.
– Да, «Владивосток-авиа»…
– Давайте останавливайте его! – приказал я ему.
Капитан принялся орать что-то непотребное в свою черную рацию, а я завороженно следил за тем, как Заречный без видимых усилий добежал до выехавшего на взлетную разбежку самолета с несоразмерно большим хвостом. Олег Валерьевич легко, по-мальчишески вспрыгнул на левое заднее шасси и принялся облаченной в модный пиджак гориллой взбираться по стойке наверх, внутрь колесного отсека.
– Ну что? – спросил я капитана.
– Поздно! Он идет на взлет! Да и ребята мои не поспеют… – Капитан невесело посмотрел на четверку своих ребят, которые по горячим следам Заречного также пролезли сквозь разбитое окно, спустились через опору навеса на летное поле и теперь безнадежно пытались успеть добежать до Яка, до которого им оставалось как минимум метров четыреста. – Я приказал вернуть его сразу же после взлета.
– Понял, – кивнул я.
Только Заречный исчез во внутренностях лайнера, самолет начал свой традиционный разбег, перед тем как взмыть в поднебесье. Он легко, как тот же Заречный, пробежался по бетонке, без видимых усилий оторвался от нее и украсил собой на время пронзительно голубое, холодное октябрьское небо.
Я посмотрел на капитана, тот уверенным жестом показал мне, что в ближайшие минуты самолет вернется на посадку, и я с якобы спокойной душой пошел извлекать из ресторанных помоев своего неугомонного друга. Застал я его в уже полуподнятом состоянии: Ганин стоял под углом в сорок пять градусов, опираясь правой рукой на кухонную стойку. Его брюки и легкая куртка были безнадежно испорчены «карри», но, судя по прижатой к драгоценному причинному месту левой руке и страдальческой гримасе на интеллигентном лице, волновали его в данный момент совсем другие вещи.
– Жив, Ганин? – наигранно весело спросил я его.
– Частично, – достойно парировал сэнсэй.
– Чего ты такой скрюченный-то?
– Да я не думал, что он по-бабски так…
– Что «по-бабски»? – не понял я.
– Ногой по…
– Чего «ногой»?
– Ногой мне по всем моим белкам с желтками и скорлупками врезал, козел! – Страдающий Ганин наконец-то восстановил утраченный благодаря коварному женскому удару Олега Валерьевича прямой угол между полом и своим телом.
– Пошли, Ганин! – Я по-прежнему не испытывал особого желания прикасаться к нему, но из вежливости протянул на всякий случай в его направлении руку, искренне надеясь, что он, как воспитанный человек, от нее откажется.
– Где он? – Мои ожидания меня обманули, и Ганин зацепился своей обделанной «карри» клешней за мою правую кисть.
– Он улетел, но обещал вернуться, – грустно вздохнул я не столько по убежавшему Заречному, сколько по испачканной индийским зельем руке. – Не грусти, Ганин!
Я провел Ганина через толпу дико оглядывавших нас, как принято выражаться в наших кругах, «гражданских лиц». Мы вышли из гостеприимного и хлебосольного ресторана на широкую смотровую площадку в центре зала третьего этажа и подошли к окнам.
– Может, помоемся пойдем, Такуя? – робко предложил горестно оглядывающий себя с груди до пят и все еще сжимающий левой рукой свои разбитые скорлупки Ганин.
– Сейчас Заречного нашего дождемся – и помоемся.
– А что, он точно вернется? – недоверчиво спросил Ганин.
– Конечно! Смотри, какую мы ему встречу приготовили. – Я указал чистой пока еще левой рукой на летное поле, где под глухие из-за толстого стекла в окнах стенания сирен у нас на глазах растекалась по бетону черная масса спецназовцев.
– Тогда давай дождемся, – согласно кивнул Ганин.
– Больно? – Я повел глазами по закрытому кулаком левой руки сектору ганинских брюк.
– Еще как! – проскрипел он. – Зато, Такуя, теперь никаких проблем! Спасибо Заречному!
– В каком смысле «никаких»?
– В прямом, Такуя! Один точный удар в пах – и с нас, мужиков, снимается тяжкий груз грешной похоти. И пускай там эти наташи с иринами-малинами прыгают себе…
– Ну не знаю, Ганин, – не согласился я с ним. – Без малины все-таки как-то несладко…
– Сначала – да, а потом ничего, привыкаешь… Опять же для вечного в мозгах место освобождается!
– Вон он твой освободитель! Возвращается! – Я указал Ганину на растущую с каждой секундой белую точку в синем, уже подернутом поволокой ранних осенних сумерек небе.
Мы замолчали и принялись завороженно наблюдать, как светлый невнятный комочек трансформируется в белокрылого лебедя с павлиньим, хотя и бело-голубым хвостом, как завершает он свой короткий, неудавшийся полет, возвращаясь на ледяной бетон, всего пять минут назад подаривший ему радость свободы и безответственности. Як-40 был уже на самом подлете к аэродрому: как и положено по всем инструкциям, невидимые пилоты выпустили шасси, и тут из-под левого крыла, из чернеющей дырочки колесного отсека, вывалилось что-то невнятное – маленький темный комочек, живорожденный птенчик белого лебедя, не донесенный матерью до спасительной земли. Земля, впрочем, охотно приняла этот комочек – он упал, провожаемый нашими с Ганиным взглядами, а также взорами сотни оперативников, рассчитывавших по японской наивности своей взять птенчика живым, в высокую бурую траву в нескольких сотнях метров от серой взлетной полосы.
– Вот и все, Ганин, – вздохнул я.
– Красиво… – заключил он.
– Ты так считаешь?
– Все лучше, чем перед тобой на допросах ужом вертеться!
– Думаешь?
– Да не могу я, Такуя, сейчас думать! У меня ноги от живота отклеиваются!
– Так пошли давай! Тебе в больницу надо!
– Откуда ты знаешь, куда мне надо!
– Ну будет тебе! – урезонил я расстроенного упущенной возможностью поквитаться с обидчиком честолюбивого Ганина.
