Александра Маринина - Седьмая жертва
– А зачем два-то? – не понял Коротков.
– Чтобы деньги класть удобнее было. У кого время есть, тот и идет. И потом, у меня еще отдельный счет для оплаты коммунальных услуг. Знаешь, удобная штука для таких разгильдяев, как я. Открываешь счет, кладешь на него деньги и оставляешь поручение ежемесячно перечислять столько-то за квартиру, столько-то за телефон, столько-то за электричество. Я же вечно забываю вовремя платить. За квартиру-то еще ладно, там только пеня набегает, а телефон вообще отключить могут за неуплату. Помню, когда я счета эти открывала, там такая бумажка была, на которой можно было написать, кому завещаешь вклад. Я тогда глазами скользнула и про себя засмеялась, дескать, меня не касается. И не написала ничего. Дура была. Надо будет зайти узнать, как это оформить. И еще одна проблема у меня со Сбербанком, я же там сейф арендую, Лешкины подарки храню. Ну, помнишь, браслет с изумрудами, серьги – короче, все, что он мне дарил. Если квартиру обворуют или пожар случится, хоть не так обидно будет. Если… ну, ты понимаешь, о чем я говорю, так вот, Лешка не сможет это забрать из сейфа просто так. Это все тоже нужно решать через завещание.
Коротков остановил машину возле тротуара и повернулся к Насте:
– Ты серьезно все это говоришь?
– Абсолютно.
– И тебе не стыдно?
– Почему мне должно быть стыдно?
– Потому что ты веришь в то, что Шутник до тебя доберется, а мы тебя не защитим.
– Но ведь он доберется, – спокойно возразила Настя. – Если на него не подействует то, что сегодня покажут по телевизору, то в скором времени мы будем иметь шестой труп. Тогда уж и мой не за горами. Чего ты остановился?
Поехали.
– Нет уж, подруга дорогая, мы никуда не поедем, пока не поговорим и не разберемся. Ты что, не веришь, что мы тебя убережем?
Настя слабо улыбнулась, погладила Короткова по плечу.
– Юрочка, в тебе сейчас говорит начальник, который не имеет права сомневаться в своих подчиненных и должен поддерживать в них уверенность и силу духа. Ты все делаешь правильно. Но меня-то не нужно обманывать, достаточно того, что я сама себя обманывала почти полтора месяца. И потом, вся эта история с завещанием не имеет прямого отношения к Шутнику и к твоей способности организовать мою защиту. Шутник – это только повод, толчок к тому, чтобы подумать о возможности смерти. Мне совсем не обязательно становиться седьмой жертвой этого ублюдка. Вполне достаточно попасть в автокатастрофу, получить удар током, отравиться плохими консервами или угодить к недобросовестному стоматологу и заразиться СПИДом. Каждый из нас может умереть в любой момент, Юра. Это неприятная мысль, мы гоним ее из сознания, потому что она делает нашу жизнь невыносимой и лишает ее перспективы, но оттого, что мы прогоняем мысль, само устройство жизни не меняется. Она такая, понимаешь? Человек – хрупкое создание, организм может оказаться разрушенным вследствие множества причин, такими нас создала природа, и никто из нас не имеет права быть уверенным, что доживет до глубокой старости. Почему считается, что думать о завещании приличествует не раньше лет семидесяти? А многие и в девяносто о нем не думают. Когда я поняла, что Шутник собирается меня убить, у меня словно глаза открылись. Я вдруг ясно представила себе, что действительно могу скоро умереть. Могу.
Скоро. Умереть, – повторила она медленно, как будто прислушиваясь к своим словам. – С одной стороны, надо постараться это предотвратить. Но, с другой стороны, я должна сделать все возможное, чтобы моя смерть, если она все же случится, причинила моим близким как можно меньше хлопот и беспокойства.
Идеально было бы еще купить место на кладбище или в колумбарии, чтобы Лешка с этим не колотился. Ты не знаешь, как это делается?
Коротков сидел с посеревшим лицом и ввалившимися глазами. Он смотрел на Настю с таким ужасом, словно перед ним был оживший покойник.
– Ты что говоришь? – произнес он, с трудом подбирая слова. – Ты хоть слышишь сама себя?
– Слышу, Юрочка. У меня со слухом все в порядке.
– С головой у тебя не все в порядке! – взорвался он. – Ты что себя хоронишь? Совсем охренела?!
– Юра, – укоризненно протянула Настя, улыбаясь, – фу, как некрасиво, разговариваешь с дамой, к тому же со своей подчиненной, и употребляешь такие грубые слова.
– Я еще не такие слова употреблю, если ты не перестанешь дурака валять! Я тебя… Я тебя… – Он задыхался от ярости. – Я тебя в квартире запру и никуда не выпущу, пока мы Шутника не выловим, поняла?
– А он весь дом взорвет, ему-то что, – спокойно возразила она.
– Вокруг дома охрану выставим.
– Да ну? И кто же тебе это позволит? Я что, министр обороны? Президент страны? И потом, ты мог бы заметить, что наш Шутник – человек весьма целеустремленный и изобретательный. Знаешь, что он сделает в ответ на твою охрану? Он понаблюдает за домом, присмотрит подходящего человечка, познакомится с ним и попросит за вполне солидную плату пронести в подъезд сумочку. И такую песню при этом пропоет, что человек ничего не заподозрит.
Твоя хваленая охрана не сможет не пропустить в дом жильца. И досматривать сумки она тоже не будет. Вот и вся история. Все, Юра, хватит читать мне мораль на тему вечной жизни, поехали на работу.
Коротков завел двигатель и всю дорогу до Петровки угрюмо молчал.
УБИЙЦАВторым путем, позволяющим избежать той смерти, которую я считал недостойной, была гибель от руки врага. Не как будто бы врага, которым может предстать и преступник, а самого настоящего врага, который пытается нанести ущерб моей Родине. Уж что-то, а любить свою Родину я умел. Этому научил меня отец, беззаветно преданный интересам своей (и моей!) страны и готовый служить ей до последней капли крови. Само слово «Родина» было для меня святым, а фраза «если Родина потребует» была отнюдь не пустым звуком.
С самого детства я слышал от отца о том, что наша страна – самая лучшая, самая справедливая, самая добрая и красивая, и я должен гордиться тем, что родился в ней и живу, и быть счастлив оттого, что мне судьба подарила возможность сделать хоть что-нибудь на благо своей Родины. И у меня не было ни малейших сомнений в словах отца. Бабушка, разумеется, этих взглядов не разделяла, но узнал я об этом только тогда, когда стал взрослым. В детстве же моем и в юности я ни разу не слыхал от нее ни одного слова о том, что страна, в которой мы живем, не так уж хороша и справедлива, как принято считать официальной моралью. Единственный раз, когда мне довелось ознакомиться с бабушкиным мнением на сей счет, был тот самый разговор с отцом, в котором она просила его сменить место службы, перебраться в Москву и быть поближе к сыну, то есть ко мне. Но беседа эта, во-первых, велась в кабинете с глазу на глаз с папой, и предполагалось, что я ничего не слышу, а во-вторых, не оставила во мне ни малейших впечатлений о бабушкиной антипатриотической позиции, потому что главным в этом подслушанном мною разговоре была информация об отце. Я узнал тогда, что мой папа вовсе не землекоп и не грузчик, а заслуженный ученый, занимающийся разработкой новых видов вооружения, и это наполнило мою десятилетнюю мальчишескую душу такой радостью и гордостью, что все остальное прошло мимо моего внимания. Бабушка, несмотря на сложный характер, была человеком, несомненно, мудрым и отчетливо понимала, что коль мне все-таки придется жить в этой стране, не стоит вкладывать мне в голову мысли и чувства, которые помешают успешной адаптации к ненавистной старой дворянке действительности.
Адаптация и в самом деле была успешной, даже более чем. Я искренне любил свою Родину и всей душой хотел быть ей полезным. Несмотря ни на что, несмотря на смены власти и отмены старой системы моральных ценностей, несмотря на экономические и политические перипетии, которые явно ставили под сомнение идею о том, что «мы – самые». Как принято говорить у англичан: «My Motherland, right or wrong». Права она или не права, но это моя Родина. Я люблю ее и горжусь ею. И никакими экономическими и политическими потрясениями этого не искоренить и не поколебать.
Так вот, в свете вышесказанного я понял, что достойной смертью будет гибель от руки врага, посягнувшего на интересы моей Родины.
Афганистан к тому времени бесславно закончился, но начались вооруженные конфликты в «горячих точках». Уехать туда самовольно я не мог, ибо привитая бабушкой и отцом дисциплина, отточенная годами службы в военном ведомстве, этого не позволяла. Я обивал пороги и составлял бесчисленные докладные записки, из которых явствовало, что мне непременно нужно побывать в боевых условиях. Но явствовало это почему-то только для меня. Мне отказывали, объясняя, что я хорошо умею делать оружие, но не пользоваться им – На войне нужно пушечное мясо, а не специалисты-оборонщики, которым применение находится в мирное время. Этого мне, конечно, впрямую не говорили, но надо быть полным идиотом, чтобы не понять. Постепенно конфликты гасли, из мест, где можно было героически отдать жизнь в интересах Родины, остались только Чечня и Таджикистан. К тому же и само понятие «интересы Родины» как-то странно трансформировалось. Я мог бы закрыть на это глаза, оставаясь горячим и преданным патриотом, души не чаявшим в своей Отчизне, если бы не леденящие подробности гибели наших ребят. Меня могут убить из-за угла или похитить и подбросить через месяц с отрезанной головой и без гениталий. И никто никогда не сможет меня опознать, я упокоюсь в безвестности, а еще хуже – буду считаться сбежавшим на сторону противника. Такой ли смерти я жаждал? Нет, нет и нет.
