Донна Леон - Гибель веры
— Это пунтарелле? [10] Вот не ожидал увидеть его на рынке так рано.
— Да, и самый лучший на Риальто! — заверил его лоточник с лицом, горевшим от многолетних винных возлияний. — Шесть тысяч кило, и это еще дешево!
На такие глупости Брунетти отвечать не стал. Когда он был мальчишкой, килограмм puntarelle стоил несколько сот лир и его почти никто не ел, а кто покупал, так в основном уносили домой и скармливали кроликам, которых незаконно держали во двориках или садиках на задах дома.
— Я возьму полкило. — И он достал из кармана несколько бумажек.
Лоточник перегнулся через груды овощей, разложенные перед ним, и подцепил щедрую жменю острых, едких зеленых листьев. Жестом фокусника он извлек из ниоткуда лист оберточной бумаги, шлепнул на весы, обрушил на него листья и быстро свернул все вместе в аккуратный кулек. Положил его на коробку с ровными рядами мелких кабачков и протянул ладонь. Брунетти отдал ему три тысячелировые банкноты, не спросил полиэтиленового пакета и двинулся домой.
Под часами повернул налево и направился к Сан-Апонал и к дому. Бездумно нырнул в первый переулок справа и вошел в закусочную, где заказал прошутто [11], обернутый вокруг тонкой хлебной палочки, и стакан шардоне, чтобы смыть соленый вкус мяса.
Через несколько минут, снова запыхавшись — ступенек больше девяноста, — он открыл дверь своей квартиры. Желанное приветствие — поток знакомых запахов согрел душу и пропел о доме, очаге, о семье и радости.
— Паола, ты здесь? — воззвал он, хотя неистовый аромат чеснока и лука сообщил ему, что она дома.
Крик «да» донесся из кухни и повел его по коридору. Он положил бумажный кулек на стол и прошел через кухню поцеловать жену и глянуть, что жарится на сковородке.
В густом томатном соусе булькали желтые и красные полоски перца, и в воздух поднимался аппетитный запах колбасы.
— Тальятелле? — назвал он свою любимую домашнюю пасту.
Она улыбнулась и нагнулась помешать соус.
— Оно самое. — Повернулась к столу, увидела кулек. — Это что?
— Пунтарелле. Подумал — сделаем салат с анчоусовым соусом.
— Хорошая мысль, — одобрила она. — Где ты его нашел?
— У того типа, который бьет жену.
— Что-что? — в замешательстве переспросила она.
— Последний справа по пути к рыбному рынку, с прожилками на носу.
— Бьет жену?
— Ну, мы его в квестуру три раза таскали. Но жена, как придет в себя, всегда отзывает заявления.
Паола восстанавливает в памяти лица торговцев по правой стороне рынка, понял Брунетти.
— Это та, которая в норковом жакете? — наконец спросила она.
— Да.
— Я и не подозревала.
Он пожал плечами.
— А ты не мог тут вмешаться? — спросила она.
Он голоден, а из-за дискуссии откладывается обед, ответил кратко:
— Нет. Не наше дело.
Брунетти перекинул пальто и пиджак через спинку кухонного стула и пошел к холодильнику налить себе вина. Обходя жену, чтобы взять стакан, шепнул:
— Пахнет вкусно.
— Это правда не ваше дело? — не отставала она. Оседлала своего конька, подсказал ему ее тон и собственный долгий опыт.
— Нет, не наше, пока женщина не подаст жалобу официально, а на это она никогда не пойдет.
— Может, боится его.
Пришлось ей ответить:
— Паола, она в два раза больше него — сотню килограммов весит. Уверен — она могла бы выкинуть его в окно, если б захотела.
— Но?… — Фраза показалась ей неоконченной.
— Но не хочет, как видно. Дерутся, процесс выходит из-под контроля, и она вызывает нас. — Брунетти наполнил стакан и сделал глоток, надеясь, что на этом все.
— А потом? — не унималась Паола.
— А потом приезжаем мы, забираем его и увозим в квестуру. Держим его там, пока она утром не придет за ним. Это происходит примерно каждые полгода, но ни разу на ней не было обнаружено никаких признаков серьезного насилия, и она довольно радостно получает его обратно.
Паола некоторое время обдумывала это, но в конце концов жестом показала, что оставляет обсуждение темы, заметив лишь:
— Странно, правда?
— Чрезвычайно, — согласился Брунетти, зная опять-таки по долгому опыту: конек уже расседлан.
Нагнувшись, чтобы забрать пальто и пиджак и отнести в прихожую, он увидел на столе коричневый конверт и спросил, протягивая за ним руку:
— Это Кьярин табель?
— Ум-гу. — Паола добавила соль в кастрюльку с кипящей водой на задней горелке.
— Ну и как? — спросил он. — Хорошо?
— «Отлично» по всем предметам, кроме одного.
— Физкультура? — предположил он неуверенно.
С первого класса начальной школы Кьяра среди первых, уже шесть лет. Как и для него, для дочери лучшее упражнение — поваляться на диване, вот он и не может вообразить, что она не справляется с каким-то другим предметом.
Комиссар открыл конверт, вытащил листок, пробежал его глазами.
— Религиозное воспитание? — промолвил он. И еще раз: — Религиозное воспитание?
Паола не откликнулась, и он стал смотреть дальше: ага, вот пометки учителя в объяснение оценки «удовлетворительно».
— «Задает слишком много вопросов», — прочел он. И далее: — «Подрывное поведение». Это что же такое? — вопросил он, протягивая листок Паоле.
— А ты бы ее и спросил, когда вернется.
— А ее еще нет?
Что если Кьяра, зная о плохом табеле, где-нибудь прячется, не желая идти домой… Брунетти взглянул на часы: да нет, рано еще, должна прийти не раньше чем через пятнадцать минут. Паола, расставлявшая на столе четыре тарелки, слегка оттолкнула его в сторону бедром.
— Она что-нибудь тебе говорила об этом? — Он послушно отодвинулся.
— Ничего особенного. Говорила, что ей не нравится священник, но никогда не говорила почему. Или я не спрашивала.
— А что за священник? — Он взял стул и сел на свое место.
— В смысле?
— Ну, он, как это назвать… из черного духовенства, то есть член какого-нибудь ордена?
— Думаю, обычный приходский священник, из церкви около школы.
— Сан-Поло?
— Да.
Пока говорили, Брунетти прочитал все отзывы других преподавателей — все в один голос признавали и хвалили Кьярин интеллект и старательность. Учитель математики: «Исключительно талантливая ученица, одаренная математически», итальянского: зашел так далеко, что употребил слово «утонченность», определяя, как она пишет. Ни в одном отзыве ни следа естественного страха любого учителя перехвалить.
— Не понимаю я что-то. — Брунетти засунул листок обратно в конверт и перекинул его осторожно на стол. Он поразмыслил с минуту — как лучше спросить об этом Паолу.
— Ты ей ничего такого не говорила, а?
Паола была известна широкому кругу своих друзей во многих качествах, и весьма разнообразных, но все, кто ее знали, считали, что она «un a mangia preti», — «пожирательница священников». Антиклерикальный раж, временами находивший на нее, до сих пор удивлял Брунетти, а ведь далеко не часто она могла его теперь хоть чем-то удивить. Но это та самая красная тряпка, которая вгоняет ее, без предупреждения, без промаха, в моментальную ярость.
— Ты же знаешь — я не возражала. — Она произнесла это отвернувшись от плиты и глядя прямо на него.
Брунетти всегда удивляло, что Паола с такой готовностью, так спокойно согласилась на общее семейное предложение — крестить детей и разрешить им посещать уроки религиозного воспитания в школе. «Это часть западной культуры», — часто говорила Паола с леденящей вежливостью. Дети не дураки — скоро освоили: Паола не тот человек, к которому надо обращаться по вопросам веры, впрочем, столь же быстро они сообразили, что их мать — настоящий знаток истории церкви и религиозных разногласий. Теологические основы арианской ереси она разъясняла с объективностью и вниманием к мелочам, свойственными ученому, проводящему исследование. А ее суждения о веках кровопролитий как следствии церковных споров, мягко говоря, мягкостью не отличались.
Но все эти годы она держала свое слово и никогда открыто не высказывалась, по крайней мере в присутствии детей, против христианства или вообще любой религии. Значит, неприязнь к религии или каким-то идеям, — что могло привести Кьяру к «подрывному поведению» — не от каких-то неосторожных слов Паолы.
Оба повернулись на звук открывающейся двери, но под родную кровлю явился Раффи, а не Кьяра.
— Чао, мам! — крикнул он, удаляясь в свою комнату положить книги. — Чао, пап!
И тут же выскочил в коридор и на кухню. Наклонился, чмокнул Паолу в щеку — да он выше, что ли, стал, подумал Брунетти, который сидел.
Раффи поднял крышку сковороды и, увидев, что там шипит, снова поцеловал мать.
— Умираю с голоду, мам! Когда есть будем?
— Как только твоя сестра материализуется. — И Паола повернулась прикрутить пламя под закипевшей водой.
