Луиз Пенни - Хороните своих мертвецов
– И что они означали?
– Они означали мир, в котором мы живем, – ответил Гамаш. – Мой отец умер, когда мне было девять.
Морен помолчал.
– Соболезную. Я даже сейчас не могу себе представить, что потеряю отца. Это, наверно, было ужасно.
– Да, ужасно.
– А ваша мать? Наверно, очень переживала.
– Она тоже умерла. Погибла в автокатастрофе.
– Сочувствую, – сказал Морен еле слышно.
Он переживал за большого человека, удобно устроившегося в своем кабинете, тогда как сам молодой агент оставался в одиночестве, сидел перед часами, привязанный к стулу и бомбе.
Время шло. Оставалось шесть часов двадцать три минуты.
И на компьютере Гамаша мелькали сообщения от членов его команды, которые тайно выполняли его приказы.
Теперь было ясно, что молодого агента удерживают не на дамбе гидростанции «Ла Гранд», а где-то в другом месте. Агент Николь и инспектор Бовуар не смогли уловить звука мощных турбин. Но другие звуки они слышали. Поезда. Некоторые из них товарные, как сказала Николь. Другие пассажирские. Звуки летящих самолетов.
Агент Николь снимала слои звуков один за другим. Выделяла отдельные фрагменты.
«Мы не можем отследить телефон, потому что он экранирован», – написала она.
«Что это значит?» – послал вопрос Гамаш.
«Это как если бы по телекоммуникационной линии двигался какой-нибудь бродяга. Появлялся то здесь, то там. Вот почему кажется, что он одновременно в разных местах».
«А можно определить, что это за линия?»
«На это нужно слишком много времени», – ответила Николь.
Оставалось шесть часов. И тогда одновременно произойдут две вещи. Бомба уничтожит крупнейшую дамбу в Северной Америке. И агент Морен будет убит.
Время уходило, и старший инспектор Арман Гамаш понимал, что момент принятия страшного решения неуклонно приближается. Момент выбора.
– И что, сын Мюндена счастлив? – спросила Элизабет.
Гамашу потребовалось мгновение, удар сердца, чтобы вернуться.
– Думаю, да. У него сын. Шарль.
– Шарль. – Она улыбнулась. – Я всегда думала, что это правильно – называть ребенка в честь отца.
Элизабет встала, убрала тарелки. Гамаш отнес поднос на кухню.
– Я хотел вас спросить еще об одном человеке, – сказал Гамаш, вытирая тарелки. – Вы знаете Кароль Жильбер?
– Это жена Винсента Жильбера?
– Oui.
Впрочем, он сильно сомневался, чтобы мадам Жильбер понравилось такая ее идентификация по беглому докучливому мужу.
– Я ее знала немного, мы состояли в одном бридж-клубе. Но она, кажется, уехала. Квебек-Сити совсем небольшой город, старший инспектор. А Старый город и того меньше – уместился в стенах.
– А социальные круги еще меньше? – улыбнулся Гамаш.
– Именно. Некоторые объединяются по языку, другие по финансовому и социальному положению, третьи по общим интересам. И нередко они перекрывают друг друга, и большинство людей принадлежат более чем к одному кругу друзей и знакомых. Кароль Жильбер была знакомой по бриджу.
Она тепло улыбнулась ему. Они прошли в прихожую.
– А почему вы спрашиваете?
Они оделись – теплые куртки, ботинки, шапки, шарфы, и в конце старшего инспектора отдела по расследованию убийств трудно было отличить от семидесятипятилетней женщины.
– Несколько месяцев назад мы расследовали одно дело в деревне Три Сосны. Кароль Жильбер теперь живет там. Как и Старик Мюнден.
– Правда?
Но ее это мало интересовало. Вежливое удивление, и только.
Они вышли на солнечный свет и двинулись бок о бок по середине узких улочек. Впереди они видели молодых альпинистов во всей оснастке, подвешенных в тридцати футах над землей. Они работали всю зиму – скидывали снежные козырьки с металлических крыш. Смотреть на них страх брал: они молотили своими топориками и ломами, сбивая лед, сбрасывая накопившийся снег, угрожающий проломить крышу.
Каждую зиму крыши и в самом деле проламывались, и каждую зиму снег и лед падали с крыш на невезучих пешеходов. Соскальзывающий с крыши лед производил особый звук, не похожий ни на что другое, – нечто среднее между неторопливым, низким стоном и визгом. Каждый квебекец знал этот звук, напоминающий вой пикирующего самолета.
Но одно дело услышать, и другое – успеть предпринять что-то. Звук эхом отдавался от старых каменных зданий, а потому точно определить, откуда исходит опасность, было затруднительно. Сосулька могла находиться у вас над головой, а могла – на соседней улице.
Истинный квебекец ходил по середине дороги. Туристы считали квебекцев людьми любезными, ведь они освобождали для них тротуары, – но только до тех пор, пока не слышали звук падающей сосульки.
– И что, в Квебек-Сити все друг друга знают? – спросил Гамаш.
– Возможно. Кароль, вероятно, покупала какие-то старинные вещи у месье Мюндена или что-то ему продавала. Я помню, у нее были замечательные вещи. Старая квебекская семья, вы же понимаете.
– Жильберы?
– Нет, семья мадам Жильбер. Волошины.
Они подходили к Литературно-историческому обществу.
– Мне всегда нравилась Кароль. Очень разумная женщина, – сказала Элизабет, доставая ключ, отогретый в ее перчатке. – Играть с ней в бридж было одно удовольствие. Она никогда не делала глупостей. Очень терпеливая, очень спокойная, замечательный стратег.
Они вошли внутрь, и Гамаш помог Элизабет включить свет и обогреватель, потом она отправилась в свой кабинет, оставив старшего инспектора одного в великолепной библиотеке. Он постоял несколько секунд, как скряга в банке, потом подошел к винтовой чугунной лестнице и поднялся наверх. Наверху он снова остановился. В библиотеке было тихо, как бывает только в старых библиотеках, и он остался наедине со своими мыслями.
– «Ла Гранд»? Да вы что, шутите, что ли? – воскликнул старший суперинтендант Франкёр.
Инспектор Бовуар уже вернулся в кабинет к Гамашу с уликами, которые они нашли с агентом Николь. Улик было не ахти как много, но достаточно. Так они думали. Надеялись. Бовуар опять несся по лестнице через две ступеньки, предпочитая заявиться без предупреждения по задней лестнице. Через дверь он снова увидел старшего суперинтенданта Франкёра, возглавлявшего поисковую операцию. Тот наблюдал. Отдавал приказы. Создавалось впечатление, будто человек делает все, что в его силах.
И он, вероятно, делал все, что было в его силах. Просто силы его были невелики, и Бовуар знал это.
Он слышал по громкоговорителю разговор старшего инспектора – Гамаш рассказывал о своих студенческих годах в Кембридже. Как он приехал туда, почти не зная английского. Только некоторые фразы, которых он набрался из телепрограмм, выходивших в Квебеке в 1960-е.
– Какие, например? – спросил Поль Морен. Голос был усталый, каждое слово давалось с трудом.
– «Огонь по клингонам» [63] , – сказал старший инспектор.
Агент Морен рассмеялся, оживившись:
– Вы и правда говорили это кому-то?
– Как это ни прискорбно. Либо это, либо «Боже мой, адмирал, это ужасно»[64].
Агент Морен взорвался смехом, и Бовуар увидел улыбки на лицах полицейских в оперативном штабе, включая и старшего суперинтенданта Франкёра. Бовуар тоже улыбался, глядя на старшего инспектора.
Он видел шефа через стекло. Глаза его были закрыты, на лице проступила седая щетина. И тут Гамаш сделал нечто такое, чего Бовуар не видел никогда прежде. За все годы, во всех делах, при всех смертях, и отчаянии, и усталости прошлых расследований.
Старший инспектор опустил голову на руки.
Всего на одно мгновение, но инспектор Бовуар никогда не забудет этого мгновения. Молодой Поль Морен смеялся, а старший инспектор Гамаш прятал лицо.
Потом он поднял голову, встретился взглядом с инспектором Бовуаром. И маска вернулась на лицо. Уверенность. Энергичность. Он держал ситуацию в руках.
Жан Ги Бовуар вошел в кабинет шефа с уликами и по просьбе Гамаша пригласил старшего суперинтенданта Франкёра, которому дал прослушать запись.
– Да вы что, на хрен, шутите, что ли?
